Ганзейцы. Савонарола

Гекёр Оскар

— Да я же ничего не знаю, г-н кум! — заметил ему, смеясь, молодой человек.

— Ничего не знаешь? — с изумлением воскликнул Бульмеринг. — Да, да, да! Ведь я же тебе и сказать не успел. Подумай-ка? Оно, впрочем, поверить трудно... Сказывают люди, будто бы старинная торговая фирма «Госвин Стеен и сын» приостановила платежи!!

Ян не на шутку перепугался.

— Этого быть не может! — воскликнул он, совершенно поражённый известием.

— Вот и я то же самое говорил, — отвечал Бульмеринг. — Однако же ведь секретарь-то Беер должен же это доподлинно знать. Час тому назад старик

Даниэль явился в ратушу, прошёл в аудиенц-залу и передал бюргермейстеру записку от своего хозяина, и в той записке именно стояло, что Госвин Стеен не может более исполнить своих обязательств и должен приостановить свои платежи. Ну, как же? Не перевернулся разве свет-то?

И с этими словами толстяк поспешно двинулся дальше, чтобы" поскорее всюду сообщить эту интереснейшую новость. Другие усердствовали не менее его, и потому немного времени спустя чуть не весь Любек узнал об этом необычайном событии.

Как велико было впечатление, произведённое неожиданным известием, — это можно было видеть по тем многочисленным группам и кучкам людей, которые собирались всюду, на улицах и на площадях, чтобы потолковать о поразительном банкротстве. При этом очень немногие высказывались против Госвина Стеена. Этим он обязан был отчасти бюргмейстеру Варендорпу, который всеми силами старался опровергнуть мнение, будто бы Госвин Стеен был втайне сторонником датчан; отчасти же многие заявляли себя сторонниками старой фирмы и потому, что Реймару удалось освободить из Вордингборга такое множество томившихся там пленников. И выходило на поверку, что большинство любечан искренно сожалели о падении старой и почтенной фирмы.

Варендорп, посетивший Госвина Стеена в тот же день, с первого взгляда мог убедиться в том, какие ужасные мучения должен был пережить старый представитель фирмы прежде, нежели решился объявить себя несостоятельным. Волосы на голове и в бороде Госвина совсем поседели, черты лица заострились, и глаза утратили весь свой блеск; он выглядел разбитым, дряхлым стариком; при появлении бюргмейстера он едва поднял голову и заговорил с ним совершенно равнодушно.

— Что же вы, пришли вести меня в долговую тюрьму? Извольте, я готов.

— Это было бы позором для нашего города, — сказал Варендорп, — если бы мы лишили свободы собрата-ганзейца, который очутился в беде не по своей воле! Мы знаем вас как честного человека, которому Любек да и весь Ганзейский союз многим обязаны.

— Так зачем же вы пожаловали? — снова спросил Стеен.

— Чтобы переговорить с вами о мерах, какие следует принять в данном случае.

— Никаких мер тут принять нельзя. Я просто разорён — негодяем, не исполнившим своего обязательства.

— Один из свидетелей, которых имена были подписаны под утраченным долговым обязательством, вернулся из плена, — сообщил бюргмейстер. — Когда я сегодня получил вашу записку, я тотчас же послал за Ганнеке, и тот подтвердил мне ваши показания.

— Что же из того? Если бы мы даже могли и Иоганна Виттенборга вызвать из его могилы, — отвечал Стеен, покачивая головою, — это не поправило бы моего дела. Новая война с Данией разразится в ближайшем будущем, а этот Торсен покинул Визби и переселился в Копенгаген. Я не могу его засадить в тюрьму, и данные

ему деньги потеряны безвозвратно.

— Ничуть не бывало, если только Бог вознаградит нас победою, — возразил Стеену Варендорп. — Тогда, поверьте, этот Кнут Торсен не избегнет моей руки и будет освобождён не ранее, чем уплатит вам всё до последнего гроша!

Госвин Стеен засмеялся горько и злобно.

— Да вы бы сначала справились, господин бюргмейстер, найдём ли у него грош-то за душою!

Варендорп сел рядом с Госвином.

— Не поддавайтесь мрачному настроению, — сказал он ему кротко. — Или вы действительно склонны думать, что ваши братья, ганзейцы, так вас и покинут на произвол судьбы и не помогут вам подняться? Что же это был бы за союз в таком случае? Звук пустой — не более.

— Я не желаю чужой помощи! — угрюмо возразил Госвин Стеен.

— Почему?

— Не желаю и отвергаю её, с тех пор как все мои просьбы были отвергнуты одним из лучших друзей моих, с тех пор... — Он сделал головою отрицательное движение. И тотчас после того продолжал мрачно: — Жизнь моя не удалась, и я утомлён ею. Мне хотелось бы ничего более не слышать о людях, даже в глаза их не видеть. Всего охотнее ушёл бы я в могилу. А впрочем, законы у нас ведь строгие... и почему бы, господин бюргмейстер, не отрубать головы тем купцам-хозяевам, которые доводят свою фирму до банкротства? Ведь это для многих было бы благодеянием!

— Повторяю вам, что вы поддаётесь ужасному настроению, — сказал Варендорп. — Я хотел облегчить вашу участь, и вы с таким упорством отвергаете мою помощь, что...

— Мудрёно было бы вам оказать мне помощь действительную, — возразил Госвин Стеен, опуская голову.

Бюргмейстер взглянул на него вопросительно; но тот, только после некоторого молчания, продолжал:

— Ведь вы только один и оказались бы моим доброжелателем. Друзей у меня нет!

— А вот вы и ошибаетесь! — возразил Варендорп, возвышая голос. — Весь совет города Любека относится с почтением к вашему имени и даже с признательностью...

Госвин Стеен приложил даже руку к уху, как бы желая показать этим, будто он чего-то не расслышал.

— Да, да, я правду говорю вам, — утверждал Варендорп. — Ни мои сочлены по городскому совету, ни всё общество любекских граждан не могут запятнать себя неблагодарностью по отношению к вам. Мужественный подвиг вашего сына всех нас воодушевил, и я должен вам сообщить, что за несколько часов в моих руках собралось уже несколько сотен тысяч марок для того, чтобы поддержать вас.

— Так, значит, мой позор уж всем известен! — воскликнул Стеен, тяжело поднимаясь с места.

— К сожалению, должен сознаться, — отвечал Варендорп, — что секретарь проболтался и выдал служебную тайну. Я привлеку его за это к надлежащей ответственности.

— Так, значит, любечане хотят мне помочь снова подняться, хотят пополнить мои пустые сундуки, — продолжал купец с горькой иронией, — только потому, что сын мой избавил из плена столько-то и столько-то их сограждан? Ну, а если бы этого не случилось, — тогда они бы дали мне преспокойно погибнуть? Так этим состраданием сограждан я обязан моему сыну? Ха, ха, ха! Да это пресмешно. Фу! Я презираю весь свет!