Гарем ефрейтора
Шрифт:
— Мой фюрер… — придушенно оскорбился наконец Гиммлер.
— Молчать! Вы и ваша воняющая духами куртизанка Канарис распускали передо мной павлиньи хвосты! Где ваша бандитская разработка «Шамиль»? Вы клялись разворошить ею Кавказ, уверяли в сокрушительности кавказского бунта. Вы обещали выложить вермахту на подносе весь кавказский нефтяной тыл!
— Экселенц…
— Молчать! Представляю, как хихикают по углам наши штабные крысы над болваном Маккензи! Командир первой танковой армии вермахта цепляет на утробу пряжку с азиатским полумесяцем и звездой!
Впишите ее собственной рукой, как идейный автор. Нет, не рукой, вам следует вписать ее ногой, как дрессировщику обезьян. Вы организовали там туземный, обезьяний цирк, но не «пятую колонну»!
— Мой фюрер…
— Молчать! Мы стали посмешищем в глазах спесивых армейских индюков. Фон боки, листы, клейсты — все эти яйцеголовые теперь злорадно шушукаются! Гальдер имеет все основания ткнуть нас носом в штабную разработку «Блау», на которой настоял я! Он хотел концентрации всех сил под Сталинградом и был прав! Это вы подстрекали меня на распыление сил, распускали вонючие саги о слабости кавказской обороны!
— Гальдеру следует вспомнить, как он клянчил у вас горючее, перекладывая свои проблемы на ваши плечи! Он обязан помнить, как истязал вас в августе своим хныканьем! Он скулил о нехватке бензина ежедневно. Он должен вспомнить, как не сумел сделать элементарного: перебросить на помощь первой танковой армии двадцать девятую мотодивизию. А это переломило бы…
— Генрих, — свистящим шепотом вдруг позвал Гитлер. — Вы помните первое июня? Бункер под Полтавой… штаб группы армий «Юг»? Я сказал фон Боку: если мы не возьмем Грозный и Майкоп, я вынужден буду свернуть войну.
— Я не хочу этого помнить, мой фюрер.
— Провидение оживило эти слова. Они возникли во мне сейчас и вонзились в сердце как ледяная игла.
Ему, кажется, в самом деле стало плохо — физически плохо, и Гиммлер, мгновенно и панически переключившись на самочувствие фюрера, стал вливать в него лекарство надежды:
— Мы только начинаем, мой фюрер! Наши усилия не пропали даром, на Кавказе осталась «пятая колонна», она в подполье теперь и ждет своего часа. А горючее… У нас Силезский бассейн с каменным углем! Из него можно выжимать моря синтетического горючего! А Румыния, как никогда, верна союзническому долгу с ее бензином! Провидение и на этот раз возродит нас из пепла, и это будет продолжаться до тех пор, пока под нашими подошвами не успокоится весь мир!
Гитлер искал сквозь пенсне зрачки Гиммлера:
— Вы верите в это, Генрих? Верите? Смотрите мне в глаза!
Они застыли.
Ева пыталась завязать за люстру кожаный поясок, она поднималась на столе на цыпочки, задыхалась от предчувствия. Сафьяновые красные шлепанцы были на каучуковой подошве, гибко, предательски пружинили под ногами, и она поочередно отшвырнула их.
Ремешок удалось захлестнуть за массивный бронзовый изгиб, и люстра облила атлас
Раздвинув петлю на конце ремешка, она просунула в нее голову, выпростала из-под кожаной полосы каштановую россыпь волос.
Осталось последнее, неведомое и страшное, то, к чему приходила мыслями все чаще в последний месяц. С ролью сопровождающей, неотлучной куклы при вожде она смирилась давно, и даже притерпелась к этой роли. Отравляло, убивало ее другое: приступы бешенства у Адольфа, во время которых он топтал ее душу, самолюбие, ее женское естество. Сегодня наступил предел.
Собираясь в комок, напрягая всю волю, она застыла на несколько секунд. Крикнула тонко, пронзительным голосом зверька, попавшего в капкан, и прыгнула со стола.
Приглушенный, едва слышный из-за двери визг услышал адъютант Шмундт. Гитлер приставил его к спальне Евы в последние дни: Еву все чаще били истерики, перераставшие в припадки.
Вскочив со стула, Шмундт подбежал к двери, прильнул к ней ухом. В спальне висела тишина. Он позвал:
— Госпожа Браун… Госпожа!
Из спальни не отозвались. Он толкнул дверь — заперто изнутри. Адъютант попятился назад, не отрывая глаз от дубового резного квадрата. Разбежался, подпрыгнул, страшным ударом левой ноги выбил дверь.
Ева висела над столом в петле. Цепляясь за впившуюся в шею удавку, ломая ногти, кровавя кожу, пыталась просунуть пальцы под кожаную полосу. Глаза женщины лезли из орбит, атлас халата распахивался.
Шмундт сдавленно всхлипнул, без разбега, одним махом запрыгнул на стол. Рывком притянул к себе скользкое, бьющееся тело, приподнял его. Попытался одной рукой ослабить петлю.
Это не удалось. И Шмундт, с ужасом глядя на синевшее, залитое слезами лицо хозяйки, зарычал и рванул что было силы на себя провисший ремешок. Он лопнул под неистовый, возмущенный перезвон хрустальных подвесок.
… Шмундт вбежал в кабинет Гитлера, оттолкнув помощника.
— Мой фюрер! Госпожа Браун…
— Что?! — ужаленно обернулся вождь. — Что там, болван?!
— Я вынул фрау Браун из петли!
— Когда… зачем… Она жива?!
— Она в обмороке.
— Генрих, идемте… скорее!
Он сделал несколько шагов, оторопело прислушиваясь к своему, но будто чужому телу. Дергалась, немела левая нога. Волоча ее, Гитлер пошел к столу, прижал к нему ногу. То же самое творилось с левой рукой. Придерживая ее правой, Шикльгрубер, затравленно вывернув шею, посмотрел на Гиммлера.
— Генрих, что со мной?!
— Экселенц, надо немедленно…
— Во-он! Все вон! — содрогаясь в страхе и нетерпении, закричал Гитлер. — Врача! Быстро!
Глядя в спины метнувшихся к двери людей, он позвал сдавленной фистулой:
— Генрих!
Гиммлер обернулся.
— Сровняйте Грозный с землей… Это стадо туземцев потеряло право на наше доверие!
Через час Гиммлер позвонил Геббельсу, и тот, истерзавшись в неведении, намаявшись с приведением в чувство Евы, выкрикнул: