Гарем ефрейтора

Чебалин Евгений Васильевич

Потянулся к телефону — звать Гачиева, отдернул руку: «Не суетись. Лаврентий велит: занимайся своим делом. Займусь. Гачиев — это мое дело, за меня его никто не сделает». Долго сидел неподвижно, сцепив руки на столе. Страшновато он смотрелся: бескровное, посеревшее от усталости, ожесточившееся лицо подергивалось в едва приметных судорогах. Под нависшими кустистыми бровями застыли в невидящей отрешенности глаза.

Поднял трубку, набрал номер, выждал, сказал:

— Товарищ Гачиев, зайдите ко мне, в кабинет Аврамова.

ИЗ ПИСЬМА ГАЧИЕВА ИСРАИЛОВУ (ТЕРЛОЕВУ)

Дорогой Терлоев!

После нашей встречи шлю письмо с доверенным человеком. Ради Аллаха, держи клятву, не называй нас никому. Проверь всех своих, есть сведения, что у тебя работает шпион Серова. Я буду «преследовать» тебя, как договорились в предыдущем письме. Что, если сожгу твой дом, арестую кое-кого из друзей и родственников? Для всех мы непримиримые враги…

ИЗ ПИСЬМА ИСРАИЛОВА ГАЧИЕВУ

Уважаемый Орел! Не возражаю против поджога дома и ареста родственников, в том числе и брата Хусейна, тем более что он, как стало известно мне, готов продаться вам. Наша конспирация и стабильные отношения должны крепнуть.

«Лови» меня с умом. Помни о фотографии, твоих письмах ко мне и горских — к генералу. Сообщай нам наиболее ценное: дислокацию гарнизонов, их численность, планы, передвижения.

Особенно интересны совещания у Иванова, старайся излагать их более подробно. О шпионе — спасибо, ведем проверку…

Гачиев шел по вызову генерала. Изнемог в предчувствии беды где-то посередине коридора, прислонился к стене, чтобы отдышаться, унять сердце. Вызывает… Что им известно? Этот вопрос с недавних пор завис над ним неотвратимо, готовый упасть в любой момент и раздробить всю его жизнь.

«Они» — аврамовы, ивановы, серовы — таились в своих кабинетах, незримо плели свои сети для него. То, что ему позволяли еще присутствовать на совещаниях у Иванова, ни о чем не говорило. Там обсуждалась лишь одна проблема: как выловить Исраилова. «Они» были ненавистной и непонятной породы, их пресная, дистиллированная среда обитания плескалась в тесном корыте, в сплаве идей, принципов, чести и прочей шелухи. «Они» сами влезли в это корыто и норовили садистски затащить к себе остальных.

Слава Аллаху, что не вся власть в этом мире принадлежит им, есть и сильны еще кобуловы, папа Лаврентий… Иначе зачем вообще тогда коптить свет, если нельзя взять ту бабу, которую хочешь, раздавить ненавистного тебе и насладиться его визгом, слушать тосты про себя, сладко есть и пить, что пожелаешь? Зачем жить, если мнение твое не становится законом для остальных? На свет рождаются один раз. Кто имеет право запретить делать все, что хочешь?

«Этот» имел такое право (нарком стоял уже перед дверью кабинета Аврамова). С ним предстояло драться. Ну, вперед!

Гачиев вошел и, давя в себе поднимающуюся волну тошнотворного страха и ненависти, заговорил:

— Здравия желаю, товарищ генерал! Спасибо, что пригласили, я давно хотел сам прийти. Накопилось много вопросов. Есть предел терпению! Разрешите откровенно, по-мужски?

— Слушаю, — окатил неприступностью Серов.

— Почему меня обходите? Почему держите за пешку? Я нарком здесь или, извините, второй хвост у ишака?!

— Ближе к делу, — поморщился генерал.

Страшась даже малого разрыва в своем нахрапе, куда мог втиснуться Серов, всеми силами отдаляя грозовое, неотвратимое, что таилось в вызове и облике всесильного москвича, хребтом почуял нарком, что его спасение в наступлении —

любого пошиба:

— Хорошо, я скажу о деле! Аврамов упустил матерого шпиона Ушахова. И все шито-крыто, никаких выводов. А его надо под трибунал! Я вам прямо скажу, товарищ генерал, как офицер офицеру: он вашим именем козыряет, говорит, пока Серов здесь, я плюю на всех. Какие-то свои делишки втайне от меня, наркома, стряпает. У него, оказывается, в банде Исраилова свой человек пасется. Кто? Он от него информацию принимает мимо меня! Если Аврамов ничего об этом не докладывает, значит, двойную игру ведет, значит, с Исраиловым заодно, шкура! Я прошу вашей санкции на арест Аврамова как коммунист, я не буду, не хочу больше молчать, я…

— У вас оружие зарегистрировано? — перебил Серов.

— Что?

— Личное оружие зарегистрировано?

Что-то непредсказуемое навалилось на Гачиева.

— Так точно. А как же? Я всегда…

— Бывает, не регистрируют. Разрешите полюбопытствовать, какой номер.

— Слушаюсь. — Он расстегнул кобуру, достал пистолет, протянул Серову и вдруг с ужасом увидел дуло, направленное на себя.

— Руку на стол. Ну?! — тихо и грозно велел генерал.

— Что?… Зач…

— Сидеть! Попробуешь снять с предохранителя — пристрелю. Скажу: опередил покушение на себя. Все понял?

— Д-да… — Он мгновенно представил, как это будет выглядеть, и помертвел. Москвич все продумал.

— Отвечать на вопросы коротко, все, как было.

— Так точно! — Гачиев на все ответит. Он боялся пошевелиться.

— Где охранники, что везли драгоценности после обыска у Шойхета, Гинзбурга и Лифшица?

«Кто заложил?! Хана… Держаться! Ничего не видел, не знаю».

— Н-не знаю! Мне не доложи…

На него обрушился грохот. Пороховая вонь шибанула в ноздри, и он на секунду выключился. Когда к глазам вновь прильнул свет, щека и ухо явственно воспроизвели клеточной памятью смертный сквозняк свинца, который только что опахнул кожу. Нарком закричал. В его крик врезался нечеловеческий, железный голос:

— Следующая пуля твоя, больше предупреждения не будет. Где?! — Голос придавил, расплющил остатки воли. Ее не стало.

— Аул Кень-Юрт… там.

— Где драгоценности?

— У м-меня… Не успел оприходовать, — попытался подняться.

— Сидеть! Кто помог бежать из тюрьмы политбандитам Гуциевым?

— Охранник Атаев.

Ответы, смазанные слизью страха, выскакивали теперь из него легко, без всяких усилий.

— Охранник твой человек?

— Мой.

— Операции, что у Иванова разрабатываем, ты бандитам продаешь?

Самосохранение взбухло в нем (за это — расстрел!), прорвалось отрицанием:

— Не я!!! Докажите!

— Ты, сволочь, — с отвращением сказал Серов. — Аулы горят — тоже ваша с Валиевым работа. Почему я, русский, должен защищать от тебя чеченские аулы? Братья мои, славяне, на фронте в кровавой работе горят, а я с такой мразью воюю…

Запоминай. Ты оприходуешь и сдаешь сегодня мне все ценности. Это первое. Второе. Не дай бог, если где-нибудь заикнешься, что у Исраилова работает наш человек, из-под земли достану, раздавлю. А теперь — сдай все дела Аврамову и катись… к матери! Хочешь жить — просись на фронт. Если завтра встречу в городе, пристрелю вот из этого, твоего пистолета. Зафиксируем как самоубийство. Сам знаешь, как это делается. Закопаем ночью на пустыре, как собаку. Слово офицера! Оставь оружие — и пошел вон. Раз… два…