Гарем ефрейтора
Шрифт:
Сталин поднес лимон к стакану, сжал кулак. Жуков, наблюдая, как в стакан потекла мутноватая желтая струйка, глотнул, шевельнул враз озябшими скулами. Чай в стаканах заметно светлел.
— Пейте, — негромко, но властно предложил Верховный. — Пейте, пейте! — Отхлебнул из стакана, поморщился: — Кислятина! Пока ни к черту не годится. Но если мы мнение Шапошникова, всего Генштаба подсыплем (добавил в стаканы сахар) да еще товарища Жукова подольем… — Поочередно склонив над стаканами коньячную бутылку, долил в чай ароматной влаги крепчайшего настоя. Отхлебнул из своего стакана, удовлетворенно кивнул: — Теперь напиток заметно приблизился к истине и способен утолить нашу жажду. Георгий Константинович, что вы скажете про эту красивую карточную теорию кавказского толка?
— Я практик, товарищ Сталин. И практика подсказывает, что
— Мне кажется, вы подлаживаетесь под мнение Сталина, — исподлобья остро взглянул, пыхнул трубкой Верховный. — А если все-таки немец ударит на Кавказ?
— Тогда надо успеть повернуть воронежские резервы на юг.
— Осчастливили прописной истиной. Решим так: активная оборона с последующим контрударом на центральном участке фронта. Вы свободны.
Сталин уже решил про себя: главные резервы из-под Москвы никуда передвигать не будет. Жуков и Шапошников укрепили его в этом решении. И дело было даже не в сомнении, которому подверг он информацию разведки. Как политик, Сталин понимал назревшую вероятность прыжка германского зверя на Кавказ, ибо хлеб, нефть, сырьевые ресурсы Кавказа, возможность вцепиться через Закавказье в английские войска — все это было предельно заманчиво для немцев. Но гораздо сильнее и глубже, почти на уровне рефлекса, мозжила память о событиях под Москвой. Рев чужих бомбардировщиков над головой, бессильный гнев, возникавший всякий раз, когда требовалось спускаться в бомбоубежище, доводящая до исступления тревога: удержат ли Москву? Все это не зажило еще в памяти, кровоточило и немедленно воспалялось, как только заходила речь об ослаблении обороны у Москвы.
Кроме того, Молотов собирался в Лондон к Черчиллю обговаривать условия открытия второго фронта, и по всем дипломатическим каналам доносились до Москвы обнадеживающие реплики хитроумного политического бульдога, которые сулили открытие второго фронта уже в этом году. Если это произойдет, рейху станет не до Кавказа.
Жуков понимал состояние и расчеты Верховного. Он склонен был доверять разведке, ее последним данным гораздо больше, чем Сталин. Но время Жукова еще не пришло. Его полководческий талант пока только восходил в зенит и еще не окреп настолько, чтобы в категорической форме отстаивать свои соображения.
Отослав всех, Сталин тяжело опустился в кресло. Утонув в упругой коже, он терзался сомнениями: что есть карта, лежащая перед ним, — истина или дезинформация? Быть или не быть наступлению на Кавказ?… Что-то еще, связанное с Кавказом… Ах да, письмо! Несколько минут назад Поскребышев принес его и положил на стол. Сталин придвинул письмо. Оно было написано на серой шероховатой бумаге жидкими фиолетовыми чернилами.
Главе Советского правительства Иосифу Сталину от Хасана Исраилова — председателя Особой партии кавказских братьев — ОПКБ
Я открываю свое лицо. До настоящего времени я маскировал свою государственную политическую деятельность, не давая себя разоблачить полностью. В этом году я пошел в открытый бой против Вашего деспотизма.
Особая бригада под руководством Кобулова, посланная Вами на Кавказ для моей поимки, примитивно и вульгарно позорит мою честь и программу борьбы, называя фашистом, зверем, убийцей, клеветником, человеком, лишенным совести. Я попытаюсь прокомментировать эти прозвища. Я действительно гитлерист, я второй Гитлер на Кавказе. Разница лишь в том, что пока я не имею возможности и сил повести весь Кавказ за собой с гитлеровским победоносным размахом. Но это еще предстоит, моя партия стремительно крепнет.
Я — помощник Гитлера по Кавказу, я — за идеологию гитлеризма против сталинизма и либо восторжествую здесь вместе с ней, либо погибну.
Я действительно клеветник
Я действительно лишен совести, поскольку эта химера закрывает перед государственной личностью двери к успеху. Думаю, что и этот тезис кровно близок Вам по сути.
Я действительно по-звериному жесток и дерзок, поскольку в горах выживают лишь сильнейшие, но охотно признаю, что тягаться с Вами в вероломной жестокости никому не под силу из современных политиков.
Я действительно убийца, и моя рука ни разу не дрогнула, нанося смертельные удары русскому, еврею — большевику. Но их количество ничтожно мало по сравнению с могилами, оставленными Вашими палачами по всему государству.
Итак, Ваша бригада делает нам честь, называя убийцами, клеветниками и т. п., ибо она достаточно четко пропагандирует наше с Вами кредо.
Выражаю Вам сочувствие, господин Сталин, в связи с наличием в Вашем аппарате таких бездарных помощников.
Сталин вызвал Берию и Серова. И те недолгие минуты, пока нарком вместе с заместителем одолевали расстояние до его кабинета, память с беспощадной фотографической четкостью восстанавливала разрозненные строчки письма. Они поочередно впечатывались в мозг каленым тавром, заставляя вздрагивать от ожога, изводя бессильным бешенством от невозможности прервать истязание. И нарком, уже оповещенный о доставленном Сталину письме Исраилова и лихорадочно готовившийся к ответу на это письмо, войдя в кабинет, явственно ощутил, как закупорила его дыхание плотная, вязкая волна ненависти вождя.
Подойдя и погружая в глаза Берии сквозь слепые блесткие стекла лезвие своего взгляда, Сталин увидел, как беспомощно трепещут под пенсне, стягиваются зрачки, истекая животным ужасом. Мимолетно зафиксировав это, Сталин спросил клокочущим шепотом:
— До каких пор этот недоносок, эта б… живой будет?
Процеживая слова сквозь сдавленные связки, нарком ответил:
— Кобулов делает все возможное…
— Он ничего не делает! Когда я услышу доклад о масштабах кавказского бандитизма? Эта зараза расползлась по всему Кавказу, а твой заместитель пользуется тем, что мы отвлеклись, и помалкивает. Что, нас огорчать не хочет? Застенчивый стал, да?
Отходя от парализующего оцепенения, выдираясь из обморочного состояния, нарком тяжело, со всхлипами задышал:
— Я приложу все усилия… Клянусь! Ночи спать не буду… Лично возьму дело под контроль!
— У тебя много дел на контроле. Не надорвись, — выразил соболезнование Верховный. — Исраилов говорит о своей партии. Были бандиты, уехал туда Кобулов — стали партийцы. Наверно, завели и свой НКВД? Зачем нам тогда такие застенчивые нарком Берия с заместителем? Поставим Исраилова, если он сильнее Берии, а? Меморандум Сталину пишет. Хороший меморандум, такой написать у вас ума не хватит.
— Мы недооценили главного: сети бандпособников. Нужно начинать с тотальной ликвидации сети, которая кормит и укрывает эту сволочь.
Берия смотрел мимо, в стену. Бросив воровато-скользящий взгляд в сторону вождя, вздрогнул: тот понимающе усмехался.
— Мы не прочь застрелить, как бешеную собаку, Гитлера, но поскольку этому мешает вся Германия — по-твоему выходит, и ее стереть с лица земли? А заодно и Италию, где беснуется племенной бык фашизма Муссолини.
— Чечня — не Италия! — на миг отпустил себя в горячечном несогласии нарком и запоздало осекся: заволакивало чело вождя брезгливой печалью.
— Не любишь ты меня. Сильно не любишь.
— Коба! — полуобморочно выстонал Берия. — Кто я был без тебя? Червяк! Тля! Мокрица!
— Ты начинаешь забывать об этом, — озабоченно посетовал вождь.
— Клянусь могилами предков: твоя безопасность, твое гениальное дело — забота всей моей жизни! Если отнимешь ее, мне незачем жить. Тогда отними и жизнь.
Отточенный ум все еще был парализован страхом и ничего не мог выдать изящнее и надежнее махрово-дерюжной лести, круто замешанной на показательном пресмыкательстве. Странно, но сегодня именно это стало успокаивать вождя.