Гарем

Афлатуни Сухбат

– Шпионлю, – неожиданно для себя признался Толик. – И Алконост.

– Я н-н-не сержусь, – сказала Арахна и все дышала в его лицо чем-то непонятно-вкусным. – Ты на п-п-п-папу своего очень лицом п-похож.

– Алконост тоже похож, – шепотом возразил Толик.

Арахна скосила зеленые, как у царевны, глаза на спящего Алконоста.

– Мы же близнецы…

Она наклонилась к нему еще ниже.

– Ты б-больше п-похож. И об-бещай за мной не с-следить. За ж-женщиной следят т-т-только… м-малодушные скоты, – сказала она с

неожиданной злостью.

Толик, испугавшись, кивнул. Она поцеловала его в щеку, два раза.

Один раз в губы.

И ушла, оставив Толика в рассеянной улыбке. (“Да ты что! Вуй,” – завидовал на другой день Алконост.).

Нет, надо было тогда, обещая, спросить, куда Арахна прячется. И поклясться никому ни-ни-нишечки не рассказывать (кроме Алконоста).

Лабиринт гаражей. Делать здесь сейчас было нечего: муравейник спал зимним сном, лезть на крыши – скользко. Кошку какую-нибудь поймать, что ли.

– Стары вэ-эщ пакупа-аим! Стары обывь-падушька пакупаим!

Или старьевщика передразнить? Чего тут ходит, орет? Разорался.

Прежде чем успел закричать “стары-вээщ”, Толик заметил, что дверь одного гаража открыта. Подошел, проверил.

Открыта. И слабый свет изнутри.

Людей не было.

Сталагмитами громоздились стопки книг; здесь были бутылки из-под лимонада, слоники с отбитыми хоботками, перекидные календари, портреты животных в разрезе, линзы для телевизора.

В середине всего этого антикварного шабаша стоял обглоданный

“Москвич” древней марки и без передних колес – под голую ось подложены кирпичи. Впрочем, машина жила: горели фары.

В пыльном свете фар Толик увидел торчащий из мешка неподалеку знакомый футляр.

Скрипка Алконоста.

Озираясь, Толик прокрался к мешку, попытался вытащить футляр.

Шаги.

Заметался с футляром по гаражу; сообразил – заполз под машину.

В гараж вошли двое.

– А г-где ш-шампаньское? – поинтересовался женский голос.

Толик окаменел.

– Вино есть. Старое. “Монастырская изба”, – ответил Арахне сиплый баритон.

Этот голос тоже показался уже слышанным. Из наблюдательного пункта были видны только сапоги с задранными носами.

– Х-хороший у т-т-тебя тут… м-монастырь ! – усмехнулась Арахна

(тонкие щиколотки и полы плаща зажглись в нестерпимом пятне света и были видны каждой черточкой).

– Болгарское вино. Выдержанное, – обиделся голос. – Знаю, как ты пьешь. Один глоточек сделаешь – и “нельзя-нельзя”.

Говорил он медленно, как будто слова по местам раскладывал, долго прицеливаясь, на какую полку положить каждое слово.

Закрыл дверь, прогремел ключом.

– Д-дома с-сестры сразу алкоголь п-п-пронюхают, загрызут, – оправдывалась Арахна.

– С-сестры… – хмуро передразнил голос. – Послала бы ты их…

Сапоги выросли вплотную к ботинкам Арахны.

К монотонному дребезжанию капель примешались сопение, чмоканье, что-то

еще, от чего Толик закусил губу.

– Н-наливай с-свой монастырь…

Сапоги ушли в темноту. Вернулись c вином – сверху на кузов

“Москвича” опустилось что-то гулко-стеклянное. Стали наливать: плеск, чоканье, глотки.

– Н-ну, не думай, что я п-примитивная и не ценю… С-стоп. А к-кровать к-куда д-д-девалась? И т-теплее т-тогда было.

– Кровать продал. Бизнес, понимаешь? Сейчас гамак подвешу. А тепло из машины будет – я ее в суперпечку переоборудовал.

Толик опознал голос… Но теперь старьевщик говорил без акцента, не как во дворе.

А тот уже лез в машину – кузов просел под ним, и Толик чуть не закричал, испугавшись, что сейчас все рухнет.

Со свистом прорвался теплый воздух.

Старьевщик забрался на капот (кузов снова просел), стал колдовать под потолком.

– Ч-что это? – Ботинки Арахны обошли вокруг Толикиного убежища. – А м-мы с н-него не с-слетим?

– Надежно. – Было слышно, как старьевщик подергал лямки гамака.
–

Немецкая семья продала. Или хочешь, постелю на капоте?

Зашумела снимаемая рывками одежда; прямо перед лицом Толика соскользнул с капота горчичный плащ.

– Н-нет, – задыхалась Арахна, – Х-хочу в гамаке. А-а… а…

Небо, венозное небо над гаражом, разорвалось и упало на Толика, из разрыва посыпались ядовитые звезды, ведомые звездой-полынь в курносых сапогах. У звезды этой был треугольный рот, которым она командовала скорпионами и оскверняла источники вод. А следом неслись четыре всадника, и копыта их били по крыше гаража – и не было спасенья.

Толик лежал, зажав уши ладонями. Потом ужас ослаб. Что он в конце концов, как маленький? Он знал, что иногда творят взрослые. Все… нормально. Они так сделаны.

Толик подполз к краю убежища. Чуть-чуть выглянул.

В полутора метрах от пола качался маятником, закручивался-раскручивался, визжал и бултыхался, пикировал в пятно света над головой Толика и улетал во тьму огромный ячеистый кокон.

В этом коконе Толик, как ни щурился, не мог различить ничего, кроме какой-то истошной пульсации и лохматых, как у мамонта, ног старьевщика. Эти ноги летали над Толиком, сминая восковой мякиш, которым какое-то время назад была Арахна.

– Боженька… – прошептал Толик.

Что-то лопнуло, и гамак с криком полетел вниз.

– Д-дурашка, т-ты же об-бещал не ш-шпионить. Ну, п-посмотри, как к-курточку загрязнил. З-зачем под м-машину з-залез? Н-надышался т-там чего-то…

Он приоткрыл глаза – над ним была Арахна, а над Арахной – уже не дождливое, а где-то даже голубое, с воронами, небо.

Арахна слюнявила платок и пыталась оттереть с его рукава пятно. Они сидели на перевернутой скамейке перед тем же гаражом, только теперь закрытым; на Арахне был все тот же горчичный плащ, казавшийся от солнца золотым.