Гарем

Афлатуни Сухбат

– У тети Арахны в сумке шоколадка!

– Ах, какая тетя нехорошая, – ответили ей, – шоколадку прячет.

Иоан Аркадьевич, плача от вечернего ветра, вышел из “Хамзы”; подумал об Арахне.

Утром, уходя за данью, он оставил ее спящей. Распласталась в дверном проеме, бледная, с улыбкой, расхристанная. Нагнулся и расправил на ней сбившийся в жгут платок, прикрыв распахнутые бедра.

…Очнулся возле торговцев. Цветы – гладиолусы – стояли под полиэтиленовыми колпаками. В каждом колпаке желтела свечка, видимо, как-то

согревая продрогшие стебли. Цветочный ряд завершался розами.

– “Черный принц” есть! – закричали Иоану Аркадьевичу, и сообщили цену.

– Да, да, сейчас, – успокоил он торговцев и зашагал, размахивая руками, прочь от цветов.

День был холодный и неденежный. Заплатили только за двух реализованных на Броде уродов, причем за одного расплатились жетонами для метро и парочкой телефонных.

Наткнувшись взглядом на телефон-автомат, Иоан Аркадьевич нащупал в кармане один трудовой жетон.

Позвонить матери. И рассказать ей, обязательно рассказать, что видел сон из детства: он входит в гараж, и это, наверное, к чему-то. Что она на это скажет (кроме того, что испугается)?

Выстуженная трубка касается уха.

Или не рассказывать? “Алло. Мама?” А голос матери уже выплескивается из трубки: “Иоан? Иоан, ты? Что случилось? А? Опять деньги? Деньги опять нужны, говорю? Опять твоим гадючкам денег, говорю, не хватает, совести нету? А Марте Никрасовне лично напомни, что она мне еще в феврале, у меня записано, обещала рецептик один… Алё?”

Он слушает и вешает трубку.

С матерью поговоришь – и на душе легче.

Только ухо вот замерзло от разговора. “Черный принц”?

Иоан Аркадьевич протягивает полученные за урода деньги.

– Почему не торгуетесь? – укоризненно говорит продавец, пряча купюры.

“Идет! Идет!” – кричали изнутри дети.

Стебель розы Иоан Аркадьевич скрыл под пальто; шипы проникали через свитер, тревожа.

В голове дозревал план незаметного и дипломатичного вручения этого стебля Арахне. Мысль о возможной ревности остальных жен колола сердце Иоана Аркадьевича сильнее физических шипов.

Дверь открыла Магдалена с полотенцем на голове. Наскоро поцеловав ее куда-то в полотенце, Иоан Аркадьевич увернулся от порыва снять с него пальто и скользнул в ванную – там, по счастью, никого не было, можно зашпингалетиться…

– Арахна! Пусть Арахна в ванную, пожалуйста, зайдет! – закричал Иоан

Аркадьевич как можно невиннее.

Женщины нехорошо переглянулись. Алконост опустил приготовленный смычок и пнул Толика.

Сама Арахна быстро отложила Джека Лондона, которого она, зевая, читала Гуле Маленькой, и полетела в ванную.

Заскочила вовнутрь и, следуя пантомиме Иоана Аркадьевича, защелкнула шпингалет.

Иоан Аркадьевич, торжественный, стоял на фоне изувеченного кафеля и протягивал ей “Черного принца”.

– К-к-какая пре-елесть! Мне? М-ммм. Пахнет розой, – сказала

она, поднеся букет к носу. – А где ш-шампаньское?

– Тссс. Поставь куда-нибудь. И спрячь, – предупредил Иоан Аркадьевич.

– К-кудаа? – скривилась Арахна. – Заревнуют. А, п-придумала.

И, вылив из бутыли остатки сомнительного шампуня, вонзила в нее стебель.

– Т-так, значит, г-гудеть не будем… Н-ну, не думай, что я п-примитивная и не ценю.

Мгновенно оплетя шею Иоана Аркадьевича своими тонкими, в микроскопических волосках, руками, впилась в его губы. Он пошатнулся.

– Арахна… Арашенька… Брюки хоть им оставь!

– Н-не оставлю.

Хрупкий шпингалет едва сдерживал напор, обрушившийся на дверь.

– Пустите! Пустите, слышите, мне надо в туалет! – взывала Магдалена.

– Я мо2ю руки… – извинялся Иоан Аркадьевич.

– Крикни, что у тебя понос (шептала Арахна)…а ты?… что у меня тоже… (смех).

Новая порция ударов.

– Бесстыдница! Издевательство какое! Да что ж такое, сестры! – плевалась гневом Магдалена.

– Дерни сильней, сестра! – подначивали остальные.

– Мяяяу! – выла Маряся.

…Вышел Иоан Аркадьевич.

Вышла Арахна.

В Зале, видимо, только закончилось экстренное совещание; жены, наспех создав на лицах выражение “а ничего и не случилось”, разбредались по своим углам и заботам. Алконост угрюмо ковырял линолеум острием смычка.

– А-што-ож-эта-а-тако-о-ое? – заголосила в ванной несчастная Магдалена.

Что ее больше потрясло: бордовый, сложенный в дорогостоящий поцелуй бутон “Черного принца” или вылитые запасы шампуня?

– Я сам сниму брюки, – поморщился Иоан Аркадьевич, стоя в ожидании посреди комнаты.

– Да уж ладно, – одарила его фарфоровой улыбкой Софья Олеговна и принялась, ухмыляясь, стягивать с него джинсы. Из кухни ползли постные запахи ужина.

Поразила Арахна.

Подошла к уже голоногому Иоану Аркадьевичу и плеснула без всякого заикания, даже как-то ласково:

– Тряпка.

Иоан Аркадьевич стоял в тренировочном костюме, когда-то изумрудном, в спальне и разглядывал потолок.

Рыжее пятно.

Выше Иоана Аркадьевича был только оплетенный паутиной чердак. С него, наверное, и протекало.

В спальне кроме него копошились дети, ездила игрушечная машина без передних колес; Гуля Большая читала “а ткачиха с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой…” и спрашивала:

– Дод а , “сватья-баба” – это кто такой?

Сквозь сказку иногда прорывался голос из Залы, методичный голос

Софьи Олеговны:

– Ты, сестра, пойми нас правильно. Мы тебя впустили вчера, как родную. О чем это говорит? О доверии. Это говорит о нашем большом доверии к тебе, сестра. Ты понимаешь, как это надо ценить? Вижу, что понимаешь. Потому что доверие, а тем более любовь, всегда надо ценить. А ты? Что ты…