Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Губерман Игорь Миронович

Но в первой четверти десятого класса получил я тройки по математике и физике. А так как раньше я учился хорошо («Идет на медаль», — шептала мама бабушке), то собран был семейный совет. Папа был формальным его членом, ибо первое и последнее слово говорила мама; бабушка как умный человек молчала, чем поддерживала равно обоих. На совете решено было, что у меня плоскостопие. Мне было велено помыться, отыскалась пара еще ни разу не штопанных носков, и я пошел к врачу. Он был старик, насколько помнится, то есть уже за сорок ему было, и я его так удивил заведомым знанием диагноза, что он осматривал меня довольно долго.

— Кто вам сказал, что у вас плоскостопие? — спросил он в конце осмотра.

— Мама, — честно ответил я.

И доктор тоном удивительным, я помню его до сих пор, меня спросил:

— А мама — врач?

— Нет, — ответил я столь же честно, — мама закончила консерваторию.

— Тогда все понятно, — сказал доктор, — идите, плоскостопия у вас нет и пока не предвидится.

И хотя на вновь собравшемся семейном

совете доктор был обруган за верхоглядство и невежество, но причиной троек обозначен был театральный коллектив. И я расстался с ним, и в конце года получил-таки медаль, что косвенно свидетельствует о правоте обеих маминых гипотез.

Так я и вышел в люди без определенных увлечений. Разве только в смысле отрицательном одно было довольно стойким: никогда я не любил театр. А много раз пытался — и на шармачка, когда перепадала контрамарка, и зайцем, и билеты далее покупал, когда девица притворялась театралкой. И всегда мне до боли душевной жалко было артистов, а когда они произносили что-нибудь высокое, то и безумно было стыдно в это время видеть их.

Жена моя, по счастью, к этим играм Мельпомены относится так же, но считает неудобным в этом признаваться вслух. Я помню, мы с ней как-то получили в подарок билеты на безумно престижный спектакль — в новом здании МХАТа шла премьера «Чайки». Был какой-то тяжкий суетливый день, к началу прибежали мы в обрез, на краю огромной сцены сиротливо толпились знаменитые артисты, разговаривая громко и натужно. Жена моя уснула почти сразу, а я минут еще пятнадцать не мог уснуть от гордости, что опознал артиста Смоктуновского, но рассказать об этом было некому — вокруг заядлые сидели театралы, так что вскоре придремнул и я. Но ненадолго, потому что жена моя внезапно пробудилась, и у нее начался естественный после сна утренний кашель курильщика. Мы быстро выбрались из зала и пошли в буфет, где дивно скоротали время до антракта. Уходить раньше нам казалось неудобным, а в антракте мы уже были не одни. Так что Станиславский был прав: театр начался для нас с вешалки, ей и закончился. Впрочем, по дороге домой мы еще немного поговорили о театре: жена утверждала, что первым уснул я, притом храпел немилосердно, а я не возражал, потому что, во-первых, знал правду, а во-вторых, счастье семьи опирается на благоразумие хотя бы одного из супругов — в данном редком случае таким был я.

А что касаемо чтецов, то их мне было жалко еще больше — может быть, поэтому судьба-злодейка меня определила в декламаторы?

И где я только с той поры не выступал! В залах концертных и спортивных, в кинотеатрах и кафе, ресторанах и консерваториях, школах и институтах, театрах и синагогах, в христианских церквях самых различных ответвлений (они охотно сдают свое помещение, когда нет вечерней службы), в домах для престарелых и молодежных клубах, в залах заседаний и музейных залах, а один раз — даже в женском католическом монастыре. И замелькали города — сперва в Израиле, потом в Америке, России и Германии. Я завывал свои стишки в Риме и Париже, Праге, Вене и Амстердаме. Я стал замшелым гнусным профессионалом и перечисление это такое привлекательное на сторонний взгляд — привел не ради хвастовства, а чтобы поделиться странным чувством: я повсюду ощущаю себя жуликом. А когда мне цветы подносят, то вдвойне. И когда хлопают, а я неловко кланяюсь. Я объясню сейчас, откуда это чувство, что мошенник. Я не артист, я это не люблю! Мне пребывание на сцене не приносит кайфа, нет во мне того актерского куража, что возникает у моих коллег от вида зала, устремленных лиц и льющегося света. И поэтому такое облегчение я ощущаю, когда все кончается, что первая же рюмка доставляет мне не удовольствие, а счастье. Я не кокетничаю и не жалуюсь, но чувство, что не принадлежу я к цеху, к коему меня относят зрители, томит меня и удивляет постоянством.

Тем не менее актерское тщеславие во мне живет и проявляет себя очень зримо. В нашей квартире в Иерусалиме — уникальный сортир: я в нем открыл музей, где учредил культ личности. По стенам густо там развешаны красивые афиши моих выступлений в разных городах и странах. А на афишах разные комплиментарные слова, куски стишков, а главное — со всех этих листов я улыбаюсь обаятельной артистической улыбкой. Так они повешены со вкусом и разумением, эти афиши, что человек, садящийся на унитаз, как бы со мной вступает в молчаливое общение — ему это не может не быть приятно.

Гастроли — это поезда, автобусы и самолеты. Я стал опознанный летающий субъект. Гастроли — это гостиницы, дома или квартиры, куда меня пускают на постой. В памяти они сливаются друг с другом, но одно место, где я прожил всего сутки, до сих пор неизгладимо в моей замшелой, но впечатлительной душе.

Я тогда в Париже собирался переночевать у Саши Гинзбурга и честно попросил его об этом по телефону — мне еще хотелось потрепаться о былом. Саша охотно согласился, но, приехав, обнаружил я, что в тесной их с Ариной квартире обитала еще некая любимая собака, время от времени кусавшая и хозяев, и их сыновей. Не то чтобы я этого так испугался, только стало как-то неуютно, и я вспомнил, что я в сущности — воспитанный и деликатный человек. И попросился отвести меня в ближайшую гостиницу. Саша Гинзбург так был рад столь неожиданному для него порыву моей щепетильности, что гордо заявил: сейчас он отведет меня в некое место, где я доселе не бывал и вряд ли буду впредь. И это правда: мы пришли в бордель, который прогорал из-за

отсутствия клиентов и поэтому пускал приезжих на ночлег. Мы подошли к дверям отведенной мне комнаты, и понял я, какая бурная еще недавно здесь творилась жизнь. Дверь эту не раз ломали и руками, и ногами, трещины былых проломов были кое-как заделаны, закрашены и напоминали морщины, проступающие у старой портовой потаскухи сквозь намазанные наскоро румяна. Впрочем, изнутри на двери был кокетливый и крохотный крючок. Средних размеров комната была перегорожена от стены до стены малинового цвета театральным занавесом. В образовавшейся прихожей находился утлый столик с двумя такими же стульями, а главной тут была стоявшая в углу крохотная чугунная ванна начала века — биде и рукомойник одновременно. За занавес войдя, издал я возглас восхищения. Такого же материала малиновая накидка покрывала необъятных размеров деревянную старинную кровать с резным высоким изголовьем. Угол накидки был заботливо отогнут, напоминая постояльцу о блаженстве спать на простыне. А по стене вдоль всей кровати струилось — я иного слова не найду — метровой высоты зеркало в широкой золоченой раме с завитушками. Я видел в этой жизни красоту, но такой — был Саша прав — не видел никогда и не увижу. Надо ли вам говорить, что занавеска-шторка на узком окне была такого же малинового цвета? А в трехрожковой витой и золоченой люстре горела лампочка — всего одна, но под таким же абажуром. Спал я изумительно в ту ночь и видел много сновидений. Я их не запомнил, но о содержании догадываюсь.

И возвращусь теперь я, рассказав о промелькнувшем счастье, — к будничному актерскому существованию.

Эстрадные воспоминания хорошо сперва украсить каким-нибудь знаменитым именем. Уже почти полвека назад мне посчастливилось побывать на концерте Александра Вертинского. Учился я тогда на первом курсе института, ничего не слышал ранее об этом человеке, и мама чуть не силой повела меня в концертный зал гостиницы «Советская», невнятные, но жаркие произнося слова о великом исполнителе пронзающих душу песен. Чуть позже я узнал, что кроме дармовых билетов — контрамарок (кто-то подарил их маме) был еще один мотив влечения, его мне мама рассказала уже взрослому. Когда-то в молодости за ней ухаживал друг Вертинского, тоже поэт, и моей юной маме был посвящен романс, довольно часто ею напеваемый за стиркой и готовкой:

Нет, ты не быль, моя жемчужная, ты вся из старых сказок выткана, такая нежная, такая нужная, такая преданная выдумка.

Признаться, я с тех пор не удосужился сыскать имя автора и тем самым как бы косвенно проверить мамины слова — зачем? — я низких истин не ценитель. А в тот день, о коем идет речь, я плелся на концерт без всякого одушевления. И — врать не буду — столь же апатично слушал пение ничуть меня не тронувшего старика. Вот разве только руки помню, жили они совершенно самостоятельной жизнью, взметались вверх, падали вниз и чуть парили в воздухе. А длиннопалые кисти вообще вытворяли нечто виртуозное. Но мне все это было странно, а за текст немного как бы стыдно, я тогда был прям и прост. К тому же с самого почти начала я сильно и всерьез отвлекся. Справа от мамы сидела молодая женщина невероятно пышных форм. И я, мельком глянув на ее роскошный, да к тому же сильно декольтированный бюст, более не смог уже оторваться. Мне в ту пору было восемнадцать — стоит ли меня осуждать? Спустя всего лет пять я полюбил эти песни, но тогда я многое полюбил впервые и навсегда. А в тот вечер я почти не отводил свой потаенный и блудливый взор от пышной прелести правее мамы. Я тогда не прочитал еще известных строк Некрасова — «сидит, как на стуле, двухлетний ребенок у ней на груди», а когда позднее прочитал, то вспомнил снова этот бюст, и потому еще так помню этот вечер. Но вдруг по белоснежной клумбе пробежала светлая струйка, тут же капнула вторая, и я чуть выше глянул. Из глаз бежали слезы, по густому слою пудры обтекали щеки и оттуда падали на грудь. Я не успел отвести взгляд, когда женщина, стремясь излить и разделить свое чувство, повергла к маме разгоряченное прекрасное лицо и хрипло-жарко выдохнула: «Он знал любовь!»

Какие-то первичные эстетические замашки уже были, вероятно, свойственны мне, потому что после этих слов меня перестал привлекать ее бюст, и я все-таки чуть-чуть послушал Вертинского.

А много-много лет спустя еще одно высокое имя сверкнуло мне уже во время моих собственных гастролей — было это где-то в Америке. Перед началом выступления мне уважительно шепнули, что в зале будет некий престарелый актер, много лет игравший у Аркадия Райкина. Я вежливо и холодно кивнул, но сразу отыскал глазами седенького аккуратного старичка явно артистической внешности. После концерта он ко мне подошел (я вычислил правильно) и сказал несколько хвалебных фраз. Последняя из них была такая: «Только один человек умел так держать зал…»

Все-таки помнит учителя, успел подумать я со снисходительным одобрением, а старикан тем временем закончил: «…но я давно уже оставил сцену».

А теперь, осенив свое повествование двумя такими дивными именами, я смело перейти могу к собственной наглой персоне.

А наглой потому, что вылез я на сцену благодаря читателям, пожелавшим слышать меня лично (всем я хочу сказать огромное спасибо), сам постигал азы чтецкого ремесла, а года три спустя уже и кофе пить садился в доме тещи только после подтверждения жены, что я — большой артист.