Гармонист
Шрифт:
Но было уже поздно. Чувствую, как внизу делается тепло. Мокрый. Едва доковылял на одной ноге до метро. Мне без пересадок до «Планерной». Дальше рейсовый автобус до Шереметьево-2. Приехал. Пытка повторяется. Ползу до входных дверей, дальше через вместительный холл к лифту. Почему-то до сих пор помню лицо молодого негра.
Началась регистрация. Пассажиры рейса выстраиваются в очередь. Больше сотни людей. Выстоял, протягиваю паспорт и билет.
– Вы куда летите?
– Во Франкфурт.
– А это в Стамбул. Ваш рейс напротив.
Только теперь начинаю сравнивать
– Идите в зону пограничного контроля.
Протягиваю паспорт и билет. Осталось несколько минут до окончания посадки. Время идёт. Сержант пограничник ждет. Время посадки закончилось. Мой рейс улетает без меня. Прошло еще минут пять. Объявляют вылет рейса. И только тогда солдат хлопает машинкой в моем паспорте.
– Можете лететь.
Забыв о боли и мокрых штанах, бегу в посадочный коридор. За его резиновой занавеской уже выглядывает человек. Это американская «Первая помощь», которой с перестройкой разрешили работать в Шереметьево. Молча хватает мои вещи и приказывает шевелиться. Мы спускаемся вниз. Он властно вызывает трап. Дальше было все как в кино.
Трап на хорошей скорости летит через летное поле. Этот человек звонит по рации на борт и приказывает остановить лайнер. Мы выкатываемся прямо в бок аэробусу. Ревут двигатели, самолет готовится взлетать. Трап никак не может подъехать вплотную к двери, его относит потоком воздуха от самолета. Наконец открывают дверь. Американец приказывает.
– Прыгай! – и кидает мои пожитки первыми.
Следом за ними лечу и я.
– Ну вот, теперь все на месте, – стюардесса закрывает дверь и я вновь падаю на пол.
Самолет тут же взлетает.
– Идите в салон, – говорит девушка.
Посидев на своем месте с минуту, встал и иду по всем салонам в направлении к хвосту. Дальше только лестница на нижнюю палубу. У ее входа туалет. Захожу. На полке меня ждут не дождутся полная бутылка одеколона «Саша», бинт и вата. Вата советскому ватнику не нужна. Мы и так все из ваты. Беру с полки одеколон и лью его в открытый бинт. Жду, пока бинт пропитается, так, чтобы из него текло. Дальше туго бинтую распухший сустав ноги пачкой бинта. Осторожно переношу тяжесть тела на подвернутую ступню. Боль терпима.
Прилетели через три часа. В аэропорту тьма народа. Это город, а не убогая коробка укрытия Шереметьево-2. Над моими попутчиками, немцами из Казахстана, смеются в открытую. Клоуны прилетели! На меня никто не обращает внимания. Даже обидно. Я одет в потертый евро-хлам, о котором в Казахстане не знают до сих пор. Бросаю вещи и иду в справочную. Как правило, после прилета русского рейса там собираются немцы искать свою восточную родню. У стойки стоят две пожилые фрау. Здороваюсь, объясняю, что к чему. Она из них говорит.
– Если мы отыщем племянника с семьей, то до Карлсруэ доедем вместе. Дальше сами.
Меня это устраивает. Соглашаюсь.
Через час мы все вместе на железнодорожном вокзале. Переход похож на московское метро. Немка спрашивает.
– Деньги есть?
– Да, – показываю деньги.
Те тут же идут
Мы быстро нашли о чем поговорить. Одного поля ягоды. Племянника с детьми и женой старушки выперли в соседний вагон. Им с ними было неинтересно.
Перед самым Карлсруэ немки буквально вцепились в меня с вопросом, который мучил их долгие годы.
– Ты православный, мы лютеране. Разницу знаем. Помилует ли нас Господь?
Они буквально поедали меня взглядом.
– Бог смотрит на то, сколько каждый человек на Земле отстрадал за Него. Чем больше, тем ближе к нему Бог. Это единственный критерий. Все прочее выдумано богословами. Иначе бы никто и никогда не спасся.
Мои слова сразили наповал исповедниц веры. Мельком глянув в окно, одна из них произнесла.
– Карлсруэ. Скорее, у нас три минуты.
Бегом вылетели на перрон, схватили мои вещи и побежали в подземный переход. Я едва поспевал за ними вслед, боясь наступить на подвернутую ногу. Двум фрау под девяносто, а бегают как сорокалетние. Через минуту на соседний путь пришел французский голубой экспресс «Страсбург – Штутгарт». С настоящими француженками. Поезд тронулся. Мои попутчицы остались на перроне. Одна из них украдкой смахнула скупую слезу.
Через полчаса я был в Пфорцхайме. Уезжая, прижимистая мама Эрика не дала мне тридцать пфеннигов, пришлось кидать в автомат дойч марку. Но тот проглотил и не соединил с набранным номером. Со всего размаха треснул немецкую броню. В руке что-то хрустнуло и она стала распухать на глазах. К правой ноге добавилась левая рука. Первый день знакомства со страной, а путь к ней сплошная травматология. Вытащил еще одну монету и на этот раз услышал Эмму.
– Ты где?
– На банхофе (вокзале). Буду сидеть на большом черном паровозе в центре игровой площадки для киндеров. Забери меня. Я не могу найти остановку шестьдесят второго автобуса.
Еще через полчаса маленькая фройляйн в белом плаще забрала меня с банхофа и я вновь услышал привычный вопрос.
– Деньги есть?
– Да.
– Плати за автобус.
Поужинав, в шесть вечера по-немецки я сидел на вонючем кожаном диване и рассказывал двум сестрам и маленькой болонке Бини о своих дорожных приключениях. Говорил, не отрывая взгляда от окна. День клонился к закату, солнце нежно целовало последними теплыми лучиками жемчужные облачка. Они быстро проплывали над игрушечным городком земли Баден-Вюртемберг. Твердь небесная не знает перегородок. Она одна на всех. Лист календаря покидал праздник Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня.