Гарвардская площадь

Асиман Андре

Адвокат бросил недоверчивый взгляд на свои фотографии чемпионов в тяжелом весе.

– Не Карнера, Баер, Брэддок, Шмелинг, Луис, Чарльз, Марсиано, – сказал Калаж. – Было так… – список он продекламировал наизусть, как любой школьник-француз способен продекламировать басню Лафонтена: – Уиллард, Демпси, Таней, Шмелинг, Шарки, Карнера, Баер, Брэддок, Луис, Чарльз, Уолкот, Марсиано, Паттерсон, Йохансон, Листон, Али.

– Ух ты. Придется проверить. А каталог Кехеля он тоже наизусть помнит? – с иронией в голосе осведомился адвокат, поворачиваясь ко мне.

– Нет,

он не любитель Моцарта, но, если вы его спросите, он вам расскажет, почему в воздухе висит совершенно особый запах аспарагина, если вы поели спаржи, а потом пошли писать.

Мне не хватило мужества сказать Калажу, что холодные беспристрастные ответы адвоката крайне красноречивы и ничего хорошего не сулят. Впрочем, это Калаж знал и без меня.

– Я ему заплатил три тысячи долларов, а он только и делает, что курит свою трубку, как у Шерлока Холмса, и кивает, – он в обычной своей манере изобразил гнусавый выговор янки – так их передразнивают по всему миру: – Не советую. Не советую. Не советую.

Калаж знал отличный итальянский ресторанчик в Норт-Энд – можно заехать туда поужинать. Он любил хвастаться тем, что немного знает итальянский: нахватался в Милане. Мы заказали тушеную телятину в густом маслянистом винном соусе. Я уже много месяцев так вкусно не ел. Счет мы обычно делили ровно пополам. На сей раз Калаж настоял, что сам заплатит. Я стал возражать.

– Я за день зарабатываю в пять раз больше, чем ты за месяц, – сказал он.

И он был прав.

Он заказал вторую бутылку вина. На экране маленького телевизора, стоявшего на этаком самодельном баре, в новостях показывали, что президент Египта Садат прилетел в Израиль – израильский военный оркестр играл египетский гимн. Гимн я помнил еще со школы в Египте. Сейчас он мне понравился. Какой прекрасный миг.

Верит он в то, что теперь настанет мир?

Он приподнял левое запястье, посмотрел на часы и сказал:

– Да.

На следующие пять минут.

– Араб с евреем ужинают вместе. Хорошее название для фильма.

– Когда все евреи и все арабы поубивают друг друга, все равно останутся один еврей и один араб, и они будут и дальше пить вместе cinquante-quatres. Остается надеяться, что таких, как мы, много, – высказался он. – А ты как думаешь, много? – Не дожидаясь ответа, добавил: – Ну и дружба. Араб и еврей.

Я ответил: не знаю. Он сказал, что тоже не знает. Мы рассмеялись. В Кембридже таких больше не было.

Официантка и повар переговаривались на диалекте. Калаж сказал: мы больше не в Бостоне, мы в Сиракузах. Неподалеку от Пантеллерии.

– Понравилось тебе в Сиракузах? – спросил я.

– Гнусное местечко.

– Согласен.

Мы рассмеялись.

– Поехали, выпьем cinquante-quatre Chez Nous.

По дороге в Кембридж он сообщил мне, что ему очень понравился Мопассан. Стендаль тоже ничего, а вот Бальзак – просто гений.

– А вот этот ваш Сад – настоящая мразь. Забери назад, пожалуйста, и больше не вспоминай, что давал мне эту книгу.

Кто бы мог подумать, что человека со столь богатым жизненным опытом так

легко шокировать. Он искренне расстроился. Был он, если отбросить его образ жизни, закоренелым ханжой.

Когда мы поставили машину у кафе «Алжир», я позволил себе намекнуть, что разговор с адвокатом вызвал у меня сильнейшую тревогу.

– Знаю. Но сейчас не хочу про это думать.

У него через полчаса было назначено свидание с его Pleonasme, и в голове просто не было места для других неприятных мыслей, кроме тех, которые она наверняка туда натолкает нынче вечером. «Уж ты мне поверь», – добавил он. Я пришел к выводу, что в их отношениях настала бурная фаза.

– Тебе пришлось испытать хотя бы десятую часть тех мучений, через которые я прохожу ради этой грин-карты? – поинтересовался он, когда мы заказали кофе.

– Нет. Меня моя более или менее дожидалась, когда я приехал, – спасибо дядюшке из Бронкса.

– И что твой дядюшка из Бронкса для этого предпринял?

– Дядюшка у меня масон. Попросил какого-то масона написать конгрессмену, тоже масону, и так, от масона к масону, кто-то в итоге дал мне разрешение на легальное пребывание в стране.

– Вон оно как.

– Масоны – очень влиятельные люди.

– Прямо как евреи?

– Как евреи.

И десяти дней не прошло, а Калаж уже умудрился получить приглашение стать членом масонской ложи, да еще и понаклеил блестящих стикеров с масонскими циркулем и наугольником по всей машине – на капоте, на торпеде, на переднем и заднем бампере. Два последних он даже неприметно пристроил на подлокотниках, прямо под пепельницами.

Недавно он вез в аэропорт человека, который оказался масоном, а у того оказался друг-масон, который…

– Ты гений, – объявил он мне.

Однажды ночью после обильного ужина в преподавательской столовой в Лоуэлл-Хаусе я проснулся от острой боли в правом боку. Стал ждать, когда пройдет. Не проходило. В памяти тут же всплыло проклятие персиянки. Я принял «Алька-зельцер» и снова лег. Сон не шел. Боль усилилась, становилось все хуже. К пяти утра я решил позвонить Калажу. Он не ответил. Я кое-как оделся и, не обнаружив на Конкорд-авеню такси, вынужден был топать пешком до студенческого медпункта. Если заболею, будет отличный повод отложить подготовку к экзаменам. Потом в голову пришла другая мысль: если я умру, экзамены не придется сдавать вовсе. Похоже, эффект от прививки, которой стала встреча с Ллойд-Гревилем, выветрился полностью.

Когда я попал в медпункте к врачу, боль уже поутихла. Скорее всего, газообразование, определил врач. Что я ел на ужин? Гарвардское дежурное, пояснил я. Тогда чему удивляться, ответил он.

Тут я вспомнил, как несколькими неделями раньше, в сентябре, когда меня во сне укусила оса, боль оказалась настолько невыносимой, что я оделся и побежал в медпункт в твердом убеждении, что отравлен. Они накапали нашатыря на место укуса – и боль мгновенно утихла. До того я никогда не видел Гарвардскую площадь в четыре утра. Она напоминала заброшенную лунную станцию. Пустая, законсервированная.