Гассенди
Шрифт:
«…Все наши усилия при исследовании истины направлены на то, чтобы познать вещь такой, какая она есть в себе…» (5, т. 1, стр. 80). Эти слова Гассенди не оставляют сомнения в том, каков его сенсуализм. Его определение истины как «соответствия познающего интеллекта познаваемой вещи» (там же) дает совершенно четкий и недвусмысленный ответ на вопрос, следует ли искать истину «в вещах, либо в нас самих» (5, т. 1, стр. 79). Рассудку следует искать ее черезощущения, опосредствующие связь субъекта с объектом, познания с познаваемым, мышления с бытием. «В действительности есть лишь один законный род философствования, требующий подчинять свой разум природе, а не природу нашему разуму» (4, т. IV, стр. 542). Размышляя над чувственными данными, мы постигаем реальность, скрытую за ними, причиняющую их. Таково решение Гассенди гносеологической стороны основного вопроса философии. «Скептические» мотивы, сопровождающие теоретико-познавательные суждения Гассенди, не лимитируют познание ощущениями, а стимулируют стремление
В приведенную нами выше формулу Канта Гассенди вложил бы отнюдь не кантианское содержание: отрицая априорность категорий рассудка, он рассматривал формы чувственности не как границу объективного познания, а как подступы к нему: «Мудрецу… свойственно поступать… так, как того требуют сами вещи» (5, т. 1, стр. 114). Для него ничто не должно быть важнее истины, т. е. ясного понимания природы вещей. Правильное понимание познания — необходимое условие правильного понимания бытия. Надежная логика — преддверие надежной физики.
В объективной реальности, существующей вне и независимо от нашего познания, у Гассенди нет ни малейших сомнений. Все философские сомнения по этому поводу он считает фальшивыми. «Если бы ничего не существовало, — возражает он Горгию, — то никому не пришло бы в голову сомнение в этом» (4, т. I, стр. 80). В его понимании термин «представление» приобретает двоякий смысл: прямой, т. е. психологический, и переносный. Гассенди неоднократно пишет о «вселенском театре» (theatrum mundi) или «театре природы» (theatrum naturae). Мы не являемся лишь зрителями этого зрелища, мы — его участники. Каждый наш шаг, каждый вздох, вся наша жизнедеятельность убеждают в том, что философы, на словахотрицающие объективную реальность, на делене могут не признавать ее: «Но если ты все еще не веришь, что существуют Земля, небо и звезды, то, скажи на милость, каким образом ты ходишь по Земле? Почему ты подымаешь глаза, чтобы наблюдать Солнце? Зачем ты приближаешься к огню, чтобы чувствовать тепло? Почему ты садишься за стол и ешь, чтобы утолить голод? Почему делаешь движения языком, чтобы разговаривать, или рукой, чтобы написать нам все это? Конечно, такого рода доводы, как ты приводишь, могут быть тонко задуманы и изложены, но дела вперед они не продвинут. И так как на самом деле ты не сомневаешься, что указанные вещи существуют вне тебя, то будем рассуждать серьезно и добросовестно и называть вещи своими именами…» (5, т. 2, стр. 426).
Таков столь простой и столь блестящий ответ Гассенди на основной вопрос философии, противопоставляющий его сенсуализм феноменализму. «Сальтовитальный» сдвиг, осуществляемый Гассенди в приведенном рассуждении, преодолевает барьер, устанавливаемый субъективно-идеалистической версией сенсуализма между познающим и познаваемым, субъектом и объектом, мышлением и бытием. Более того, если «главный недостаток всего предшествующего (марксизму. — Б. Б.) материализма… заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объектаили в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно» (1, т. 3, стр. 1), то в данном, исключительном, случае материалистическое решение основного вопроса философии озаряет проблеск понимания: чувственность берется в форме практики как конечного гносеологического критерия истины, которая есть не что иное, как «соответствие познающего разума познаваемому предмету» (4, т. III, стр. 412).
Практика самого Гассенди, вся его научная деятельность служит опровержением агностического характера, неправомерно приписываемого его скептическим высказываниям. Ведь все его учение — это поиски объективной истины, совершенствование познания «вещей в себе». Сколько бы он ни твердил о caligo, мраке, тумане, «затемняющем человеческие умы, стремящиеся проникнуть в интимные тайны природы» (4, т. III, стр. 231), он только и делает, что стремится рассеять этот мрак. Он отрицает абсолютную истину, но добывает относительные истины. Он не разделяет мнения тех, кто утверждает, что нет ничего достоверного. Он готов защищать некоторые незыблемые положения, которые не вызывают никаких сомнений (5, т. 1, стр. 113). А относительные истины, при всей своей относительности, — это истины объективные. Гассенди не приемлет «вечных истин». Относительные истины историческиотносительны, они требуют и допускают последующее уточнение, развитие, углубление. «Ибо хотя я не стану утверждать на манер академиков, что истина вещей непознаваема, однако я считаю возможным утверждать, что до настоящего момента она не познана» (5, т. 1, стр. 83).
Вслед за «вечными истинами», тормозящими дальнейшие искания, Гассенди отвергает в полемике с лордом Чербери «общепризнанные истины», претендующие на свою незыблемость на основании «всеобщего согласия». Он отвергает их, во-первых, потому, что «где ты это всеобщее согласие найдешь? Среди людей? Никогда!» (5, т. 1, стр. 99). Нет надобности, поясняет он, приводить примеры нескончаемых разногласий, «ибо не существует догмы физики или того закона этики, которые не отвергались
Однако неотступная в произведениях Гассенди тема ограниченности познания имеет и другую, оборотную, негативную сторону. Практика, выступающая в приведенной цитате в качестве критерия истины, используется вместе с тем как довод в пользу ограниченности познания, как «аргумент в пользу того, что сущности вещей для нас непознаваемы» (5, т. 1, стр. 86). Не мы являемся творцами существующих в природе вещей. Мы не «создаем своим трудом ни одного из произведений природы — ни драгоценных камней, ни растений, ни животных. Следовательно, подобно тому как собака, каким бы умным животным она ни была, не может знать, каким образом создается часовой механизм или любое другое произведение человеческого мастерства, так как уму собаки недоступна такого рода работа, точно так же и человеку не дано знать, как рождается растение, растет и всегда приносит толькоему присущие листья, цветы и плоды, ибо все это не создано человеческим умом» (там же). К этому аргументу, приводимому в полемике с Чербери, Гассенди возвращается и в «Своде философии»: «Наблюдая за работой строителей архитектурного сооружения и используемыми ими материалами, мы можем исчерпывающе понять весь механизм его построения. Иное дело явления природы — их замысел, построение, строительные материалы, архитектоника от нас скрыты. Это творения не нашего, человеческого мастерства, и по отношению к ним наш ум находится в положении ума собаки по отношению к часовому механизму — человеческому творению. Тем более это относится к сверхъестественным явлениям, непреложная истинность которых утверждается религиозной верой, познание которых недоступно ни непосредственному восприятию, ни философским размышлениям» (4, т. 1, стр. 336).
Перед нами парадоксальное сплетение гносеологической трактовки практики как средства познания истины и как причины непознаваемости. Подойдя к порогу выхода из созерцательной философии, Гассенди упирается в него как в препятствие к переходу от созерцания механизма зрелища мира к познанию сокровенного механизма его движущих сил, недоступных недейственному созерцанию. Слова Маркса о предшествующем материализме сохраняют свою силу по отношению к Гассенди, несмотря на сверкнувшую у него догадку, не получившую, однако, теоретического закрепления. Созидание, преобразование существующих вещей он противопоставляет их созерцательному отражению в познании. В конечном счете, согласно Гассенди, как правильно резюмирует Блош рассмотрение этого вопроса, «мы только зрители, наблюдатели действий, причиной которых не являются наши деяния и которые мы не можем и не должны пытаться воспроизвести собственными изделиями» (28, стр. 72).
Мы познакомились с логикой Гассенди в ее гносеологическом аспекте, сосредоточенном на эмпирической стадии познания. Каковы же его взгляды на рациональную ступень познания, составляющую предмет логики в собственном смысле слова, как учения о правильном мышлении? Этому учению посвящены второй раздел его «Логики», «О суждении», содержащий шестнадцать канонов, и третий раздел «О силлогизме», формулирующий двадцать один канон. «Логика» завершается разделом «О методе», излагающим четырнадцать методологических выводов из предшествующих разделов.
Свободный от бездумного эмпирического крохоборства, Гассенди с нескрываемой неприязнью относится и к беспредметной софистической логистике. При всей своей настойчивости в признании первичности чувств он никоим образом не принижает активной роли рассудка в разыскании истины, важности правильного пользования им и опасности злоупотребления. Продолжая линию Бэкона, он избегает уподобляться как муравьям, так и паукам, предпочитая тем и другим образ действия пчел.
Неустанно изобличает Гассенди никчемность и вред, наносимый научному познанию «диалектикой»: «…диалектика — по крайней мере в том виде, как ее обычно предподносят, — занимается лишь хитросплетениями и представляет собой не что иное, как пустую болтовню и школу софизмов» (5, т. 1, стр. 115). Речь идет о «диалектике» не как противоположности метафизике, а как о сугубо метафизической риторической эквилибристике понятиями, практикуемой схоластами. Гассенди ополчается против чуждого научному познанию спекулятивного умозрения. Уже в своем первом произведении он старается убедить читателя в том, что «диалектика» ничего не дает для различения истинного и ложного, что она «не может показать, что следует или не следует из чего бы то ни было» (5, т. 2, стр. 200), что она не способствует доказательству, не дает решения вопросов, что она бесплодна, безжизненна и нелепа.