Гастролер
Шрифт:
— Куда везут-то? — тревожно спросил какой-то первоходок, едва вагон забили под завязку и замки щелкнули.
— А тебе не все равно? — ответили ему незлобиво из дальнего угла. — Привезут, тогда и узнаешь!
Хотя в приговоре скорого большевистского суда и не было четко определено, куда именно, я знал, что назначили нас в один из северных острогов, а по-новому выражаясь, концентрационных лагерей. Разгружали наш состав через трое суток под усиленной охраной мурманского конвоя. Потом вели пехом от Кеми через дамбу до самого Белого моря и погрузили на старые проржавленные баржи-лесовозы. Был март на исходе, но погода стояла по-зимнему морозная.
«Вот я, как в детстве, опять на барже, — с невеселой усмешкой подумал я, — и насовали
Соловецкий лагерь особого назначения, или сокращенно СЛОН, куда определили наш этап, находился на Соловецких островах. О далеком СЛОНе среди воров ходило множество сплетен, и трудно было понять, где в этих сплетнях правда, а где ложь. Одно знали точно: проклятое было место. Лагерь стоял на гигантском каменистом острове посреди бескрайнего угрюмого моря, на территории бывшего Соловецкого монастыря. Зэков селили большими смешанными ротами в бараках, наспех склоченных рядом с полуразвалившимися монастырскими постройками. Со всех сторон зона была ограждена несколькими рядами колючей проволоки, а сторожевые вышки, торчащие по углам, напоминали исполинских вертухаев, застывших в вечном карауле. Этим страшным лагерем пугали несознательных граждан Страны Советов с момента возникновения этой самой страны. На Соловках большевики учинили самый строгий режим, и именно сюда отправляли сначала наиболее вредоносных противников нового строя, а потом, когда коса репрессий пошла махать вовсю, сгребали всех подряд — антипартийцев, раскулаченных, простых воров и непокорных заключенных. Хватало проведенной здесь недели, чтобы понять: любой другой из сотен концлагерей, раскиданных по всей матушке-России, — просто курорт по сравнению с Соловками.
Разношерстная толпа зэков постоянно пополнялась, но население лагеря росло не шибко быстро: ведь в расход шло немало лагерников. Расстрелы были тут делом обыденным, которое исполнялось по-революционному решительно и споро. Малейшее неповиновение каралось смертью или долгой отсидкой в РУРе, без воды и хлеба, что было равносильно расстрелу.
Правил бал здесь Марк Кудряшов, бывший комиссар ВЧК, сосланный на Соловки за массовое изнасилование. Он любил похвастать, как весной 1918-го в Екатеринодаре, будучи комиссаром РККА, подписал декрет «о социализации девиц от 16 до 25 лет» и одним из первых получил на это дело мандат губернского ревкома. После дневных и ночных забав с беззащитными дворянскими и купеческими дочками красноармейцы сбрасывали под гогот и улюлюканье с высокого скалистого берега в реку Кубань изуродованные тела. Самых красивых привязывали голыми в раскорячку к «андреевским» крестам из двух досок и тыкали им внутрь штыками, замеряя глубину — у какой из девок глубже. А потом, забив прикладом между ног пустую бутылку, били по пузу, называя это артиллерией. От его рассказов у всех, не только у заключенного здесь духовенства, вставали дыбом волосы, а он смеялся. Смеялся весело, заливисто, как нашаливший маленький ребенок. Кудря, как прозвали его соловецкие зэки, в СЛОНе был царь и бог, «и Совнарком и НКВД, вместе взятые», как он любил шутить. А свою безраздельную вотчину Кудря называл Кремлем.
В конце 1928 года на Соловках поднялся бунт. Заключенные потребовали сокращения рабочего дня, нормального питания, еще просили убрать стукачей и дать гарантию, что не будет вертухаями обстрела с вышек без предупреждения. Поговаривали, что у восставших был план по зиме освободить лагерников, а потом двинуться через море на «материк». Возможно, из этой акции что-нибудь и получилось бы, если бы две враждующие группировки воров не вспомнили старые обиды и не принялись резать друг друга с хладнокровием мясников, разделывающих свиные туши.
И Кудря не остался в стороне от междоусобицы. По его приказу блоки и казармы были закрыты и вся орущая масса забузивших зэков вывалила на плац перед еще действующим монастырским собором. Не обращая внимания на брань, Кудря вывел на
Вскоре после того, как я в начале тридцатого года прибыл на острова, в СЛОНе уже начались кое-какие послабления. Летом, то есть уже при мне, на Соловки приезжал с инспекцией великий пролетарский писатель Максим Горький, горячо почитавшийся всеми ворами и зэками за то, что вышел сам из босяков. В большевистской России, во всех концентрационных лагерях, его почитали за страдальца и покровителя всех осужденных. Но что мог сделать для облегчения их участи этот согбенный жизнью и новой властью шестидесятилетний усатый старик, с глазами доброго, но не раз уже битого упрямого осла… Но все же его приезд бросил луч света на беломорские острова, правда, надолго ли, этого не ведал никто, окромя лишь Бога и Кудри… Но, Господь нашел управу на бывшего комиссара: в тридцать втором году его перевели из СЛОНа на материк, где он, как отстучал нам вскоре лагерный телеграф, был арестован и расстрелян за «перегибы».
Глава 6
Шел тридцать второй год. Медведю оставалось отсидеть два года три месяца — половину из пятилетнего срока, что он тянул на Соловках, как говорится, «от звонка до звонка». Чего только не пришлось повидать ему за эти два с половиной года: и тиф, скосивший в конце 1929-го половину лагпункта, и наделавшую шороху правительственную проверку 1930-го, когда сменили весь личный состав охранников, причем половину вертухаев-старожилов расстреляли на месте, а остальных разослали по соседним концентрационным лагерям, получившим новое название «исправительно-трудовые лагеря»…
Бараки были длинные, студеные, тепла в них было только от двух буржуек, что стояли по двум концам помещения. Медведь занимал самое удобное место — у раскаленной печурки, рядом с дверью.
Как-то утречком в барак влетел один из мужиков и проорал:
— Слыхали про баржу «Джурму»? Ее на Колыму тянули Ледовитым океаном, а она возьми да и застрянь во льдах! Так эти суки даже не пытались ее оттеда вытащить — концы срубили и бросили баржу посреди моря. Представляете! Две тысячи зэков кинули разом! Тут люди говорят, когда мимо «Джурмы» ледокол «Челюскин» проходил, так с него видели, что по всем бортам баржи обледенелые статуи стоят, руками машут. Жуть!
Какой-то монашек закрестился и зашептал в полутьме: «Спаси и сохрани…» А его сосед почесал пятерней грудь и, махнув рукой, равнодушно сказал:
— Жалко, конечно, бедолаг, ну а как вспомнишь себя, так и подумаешь: так и хрен с ними! — и заржал. — Сами, того и гляди, здесь копыта откинем. Вон наши попики-доходяги прямо на параше мрут. Пойдет посрать, а из жопы душа — фьюить! — Он присвистнул. — И поминай, как звали…
— Это все из-за этого нового пайка! Кажется, норму добавили, а людей все больше мрет, — пробурчал бородатый кривой мужичок болезненного вида.
— Скажешь тоже, — возмутился другой. — Раньше вон совсем не работали и жрать было нечего. Бывало, Кудря с утра прикажет с одного берега острова на другой валуны переносить — и таскаешь их с рассвета до вечера, а на следующий день волоки обратно. Или вон, что, не помнишь, как воду из колодца в колодец переливали? А еще Кудря приказывал, чтоб из него через край текло, — так воду носили в мисках сразу несколько сот зэков. Забыл? А я-то помню!
— Помнит он. Да чем сейчас лучше-то стало при новом начальнике? Хоть и шлепнули Кудрю по приказу самого товарища Ягоды, так ему и поделом, да только не вижу я улучшения: как был беспредел энкавэдэшный, так он и остался! Пайку ему, видите ли, накинули…