Гастролер
Шрифт:
Я сижу молчу, хотя скрежещу зубами. Так вот ведь, что имел в виду умирающий Славик Самуйлов. Вот оно, подкатило. Андрей Андреевич перегнулся через стол и почти зашептал:
— Время ты выбрал довольно неудачное, Георгий Иванович, для своей казанской гастроли. Да оно и понятно: откуда вам, ворам, людям свободной, беззаботной профессии, знать про колебания партийной линии в стране. Так вот что я тебе скажу, Медведь, это раньше ты свободно куролесил по недогляду Генриха Ягоды, а нынче у нас наркомвнудел Николай Иванович Ежов, о чем тебе, должно быть, известно… С товарищем Ежовым шутки плохи! По его секретному постановлению всю гнилую «ягодовщину» приказано из наших рядов искоренить. И хотя товарищ нарком объявил новый этап борьбы с политическими
Я криво усмехнулся, представив, как бы мои кореша отреагировали на такую шутку, что ко мне лубянский опер в друганы записывается. Но тем не менее откровения Рогожкина про моих казанских подельников, да еще и про стос на Соловках сильно меня озадачили. Выходит, энкавэдэ за мной и впрямь пристальный пригляд установил, да не со вчерашнего дня!
— Молчишь? — надувшись, точно обиженный школьник, заговорил лубянский опер: мол, я-то к тебе со всей душой, дружбу предлагаю, а ты, вор поганый, еще и выкобениваешься. — Не хочешь по-хорошему, да? Неужели же ты так ничего и не понял, а, Георгий?
Я решил не раздражать Рогожкина молчанием, так как хотел поподробнее вызнать у него, что же такое ему про меня известно и, главное, от каких шептунов. Да и чего же, собственно, в деталях, ему от меня нужно.
— Так я действительно, — говорю, — не понял, гражданин начальник, в чем твоя дружба-то заключается? А то мы с тобой как хер да рукомойник — только и общего, что не ссым кипятком.
Рогожкин сразу подобрел, услышав «речь не мальчика, но мужа».
— Вот это по-нашему! А то я уж решил, ты молчун и смехуенчика не ловишь! Да, действительно, мы с тобой не из одной тарелки щи хлебали. И пути у нас разные. Но заметь: нам с тобой делить нечего! Вот где наша дружба-то может состояться. Ты — мне, я — тебе, баш на баш — и разошлись!
— А разошлись ли? — без подозрения, но с равнодушным недоверием перебил я.
— Что ж, молодец, что сомневаешься. Вижу — не дурак ты. Но полную гарантию может только… Политбюро дать… И то — только до очередной партконференции. Я ж тебе могу обещать, что все от меня зависящее я выполню. И не буду хитрить: если я отсюда сейчас выйду один, то завтра ты уже будешь трястись в «Столыпине» курсом на Норильск. А если мы договоримся, то у тебя есть шанс остаться чистым и перед местным утро, и, главное, перед своими подельниками, и всем воровским миром. Я даю тебе слово, что ни в одной официальной бумаге не будет о тебе ни слова сказано и нигде не будет стоять твоей подписи. Ну что, согласен?
Я призадумался. Конечно, этот Рогожкин меня вовсе не напугал. Срать я хотел на его угрозы. Но я понимал, что отказ мой чреват немедленным задержанием, осуждением и Норильском… А сгинуть вот так, ни за понюх табаку, в никелевых рудниках у меня, здорового тридцатилетнего мужика, который привык к вольной жизни, никакого желания не было.
— Слушай, начальник, я, конечно, не дурак и все понимаю, но, может, перестанем ходить вокруг да около. Чего конкретно от меня ты хочешь? Я же медвежатник, а не сыскарь, по мне что «ягодовщина», что другая канитель — все едино… Меня дела московские-кремлевские не касаются… Так что не вижу той баши, которая могла бы тебе пригодиться.
Опер просиял, смекнув, что я начал колоться, вскочил со стула, забегал по кабинету и вдруг, остановившись передо мной, выложил единым махом все, что ему было трудно выговорить с самого начала.
— Ты мне, Медведь, нужен как опытный медвежатник. Мы… Нам может потребоваться втихаря заполучить документы, изобличающие предателей нашей советской родины… Они, гниды мерзкие, таятся и маскируются, соблюдают строгую конспирацию… Это разветвленная сеть шпионов и предателей, снюхавшихся с социал-демократической сволочью
— Ты, начальник, только мне про предателей родины песен не пой, — грубо перебиваю я опера, поняв наконец, куда тот клонит, — давай ближе к делу.
— Хорошо! — Рогожкин как-то неуверенно помялся, пытаясь сформулировать предложение без политического словоблудия, — В Москве есть правительственный дом. Ты, может, его видал — на Берсеневской набережной, большой, серый такой, напротив Кремля недавно отстроенный. Надо, чтобы ты в этом доме на набережной расколол пару-тройку личных сейфов. Все, что в них найдешь в смысле побрякушек и денег, — твое! Нас интересуют только припрятанные там документы. Все бумаги будешь передавать мне. Больше от тебя ничего не требуется. Но учти: мы тебе только будем наводку давать, и больше никакой помощи не окажем. Все остальное изволь проворачивать сам. А засыплешься по собственной нерадивости, попадешь в руки муровцев — пеняй на себя: мы тебя знать не знаем, отмываться будешь сам…
Он уставился немигающим взглядом в мое лицо.
— Вот и весь мой расклад, Георгий. А теперь решай: остаешься тут и ждешь посадки на литерный до Норильска, или мы выезжаем отсюда вместе в Москву…
Я задумался. Как по жизни, так и по воровскому закону ни один уважающий себя вор не может идти на сотрудничество с властями, иначе ославится по всем зонам и малинам как ссученный и получит перо где-нибудь в глухой подворотне. Но тут был особый случай: объегорить не то что казанское утро, а ответственного работника Лубянки — да какой же вор откажется так поиграться с судьбою. Тем более я твердо знал, что ни на какой подлый сговор против моих друганов-корешей и подельников с энкавэдэшниками я ни за что не пойду. А поводить Чека за нос да еще пошерстить с их помощью совслужащих — это всегда пожалуйста!
— Хорошо! Я согласен! — говорю наконец со вздохом, как бы через силу. — Но только никаких бумаг я подписывать не стану…
— И не надо! — почти радостно перебил меня опер. — Все бумаги буду подписывать я. Что ж, Георгий Иваныч, очень рад, что мы поняли друг друга! Вот увидишь, мы с тобой таких дел наворочаем — ого-го! Мне третью шпалу дадут, да там, глядишь, и сам ты фуражку с синим околышем на темя наденешь! — И Рогожкин приятельски мне подмигнул.
«Далеко пойдет, сучара, ишь как стучит копытом, — подумал я, ехидно глядя на опера. — Тоже мне проводник великих идей. Ну а коли он проводник, то ведь должен быть и инициатор, а может быть, он этот самый инициатор и есть, и тогда, кроме него и какого-нибудь самого верхнего начальства, об этой идее больше никто и не знает. Так что, если дело пойдет не так, — виноватым окажусь не только я, но и Рогожкин. А это мне как раз на руку, потому как Андрей Андреич, чтобы самому голову не потерять, должен меня беречь как зеницу ока».
И словно в подтверждение моих мыслей энкавэдэшник достал из кожаной папки подписанное прокурором Казани постановление об освобождении Георгия Ивановича Медведева за отсутствием состава преступления.
— Это мой самый веский аргумент за то, что я с тобой играю в открытую, — заметил Рогожкин. — Если бы ты заартачился, эту бумажку мне пришлось бы разорвать у тебя на глазах. И тогда обратного хода уже не было бы. А мне, поверь, этого совсем не хотелось.
В Москву ехали в купе мягкого вагона. Рогожкин спрятал свою форму в чемодан и, переодетый в цивильное, держался без всякого апломба, скромно и как-то даже робко. В четырехместном купе мы оказались вдвоем — он, кажется, до отправления сходил к начальнику поезда и в приватном порядке попросил его никого к нам не подсаживать. Мы тронулись, и через полчаса он разложил на столике колбаску сырокопченую, лоснящуюся, со слезой, буженинку, выставил бутылочку коньяка, нарезал дольками лимончик. Я слюну сглотнул, потому как после почти двухнедельного сидения на скудной пайке в КПЗ казанской тюряги от вида таких яств у меня желудок свело, и, не став кочевряжиться, в охотку принял его угощение.