Гауляйтер и еврейка
Шрифт:
Фрау Лукаш была сильно возбуждена. После долгого перерыва она снова увидела людей, что-то похожее на жизнь; кроме того, она рассмешила суд, что для нее было сущей отрадой. Когда фрау Лукаш рассказывала, как она накрыла Вальтера и Эмми в своей квартире; как она вышвырнула Эмми на лестницу, как Эмми стояла там в рубашке и панталонах, судьи смеялись, а публика просто ржала от удовольствия. Это ли не успех!
— А Эмми сидела на свидетельской скамье красная как рак… Ведь каждый представлял себе ее на лестнице в рубашке и панталонах,
Фрау Лукаш наслаждалась своим успехом. И это был не единственный ее успех. В числе свидетелей находилась мать Эмми, выступавшая по требованию адвоката как свидетельница защиты. Эта иссохшая портниха, которой приходилось подпоясываться веревкой, чтобы не потерять свои юбки, рассказала, как ее кормила фрау Лукаш. Она помнила обо всем — о каждом кусочке колбасы, каждой котлете, каждой тарелке жирного супа, каждом куске сала. Фрау Лукаш и сама была изумлена, а судья даже вынужден был прервать старуху, так как ее излияниям не предвиделось конца. Публика была довольна, все одобрительно перешептывались.
Это было вторым успехом фрау Лукаш. Но когда допрашивали свидетеля Вальтера, она допустила крупный промах, крикнув:
— Почему вы не арестуете этого человека? Ведь он в десять раз виновнее меня, господа судьи! Ведь он целый год слушал радио вместе со мной!
Вальтер громко засмеялся и сказал:
— Что тут скажешь! Только посмеешься! Эта женщина спятила.
А судья рассердился и сказал подсудимой:
— Предоставьте уж нам судить о том, кого нам арестовывать!
Да, он рассердился! Но в общем фрау Лукаш была вполне довольна сегодняшним днем; она пригласила обитательниц камеры и новую даму, которая прибыла только вчера, к себе на торжественный обед; да, да, она даст им обед, как только они выйдут на волю. Они смогут есть все, что только душе угодно, — телячье жаркое, свинину, бифштекс. И будут есть до отвала, пока не лопнут. Это было очень радушное приглашение, все заранее радовались обеду.
Унылая вдова, однако, спросила:
— Вас, значит, окончательно оправдали, фрау Лукаш?
Фрау Лукаш весело рассмеялась. В камере уже стало темно.
— Оправдали? Как это вы себе представляете? Разве суд оправдал хоть кого-нибудь, кто попался в его когти? Но я отделалась тремя годами каторжной тюрьмы, а ведь могла получить целых пять! И все потому, что я рассмешила судей!
Некоторое время все молчали. Три года каторжной тюрьмы не шутка! Фрау Лукаш и сама почувствовала, что ей надо успокоить своих слушателей.
— Три года! Э! Что такое три года? Пройдут — и оглянуться не успеешь.
Снова наступила темная ночь, а фрау Лукаш все еще говорила и говорила… Она готова была часами рассказывать о сегодняшнем суде. Она уже рисовала себе вплоть до мельчайших подробностей свою жизнь после этих трех лет! Все до мельчайших подробностей. С Вальтером и Эмми она
В это мгновение загремели ключи, дверь открылась, все испуганно выпрямились — обе женщины на кровати, маленькая фрау Аликс и фрау Беата на полу.
Надзирательница блеснула электрическим фонарем.
— Фрау Беата Лерхе-Шелльхаммер! — крикнула она. — Приготовиться к допросу!
— Так скоро? — прошептала тоненькая фрау Аликс. — Ведь на допрос вызывают не раньше, чем через две недели.
— Ни пуха ни пера! — развязно крикнула фрау Лукаш вслед фрау Беате.
Под поблескивавшим лаком портретом фюрера, за большим письменным столом, неподвижно сидел, склонившись над папкой с делами, молчаливый молодой человек в светло-сером костюме модного покроя. Голова его была наголо выбрита; на белом, молочного цвета лице, с тонкими, едва заметными бровями, не было даже намека на усы и бороду. На его узком носу сидело пенсне без оправы — одни стекла. Фрау Беате показалось, что и молодой человек весь из прозрачного стекла.
Мрачная тюрьма была наполнена тревогой и скорбью, он же казался олицетворением спокойствия и беззаботности; здание поражало своим беспорядком и грязью, он же являл собой образец вылощенности. Это был асессор Мюллер Второй. Дощечка с его фамилией висела на двери.
Наконец он чуть заметным движением поправил пенсне и взглянул на фрау Беату, остановившуюся у двери. Таким же едва уловимым движением пальца он подозвал ее поближе к столу.
— По-видимому, национал-социалистская партия не пользуется вашими особыми симпатиями? — начал он тонким голосом.
— Должна откровенно признаться, — хрипло отвечала фрау Беата, — что я никогда особенно не интересовалась ею.
Из разговоров в камере она знала, что асессор Мюллер был фанатичным членом партии.
— Тем хуже для вас, — возразил холеный асессор, неодобрительно шевельнув бровями. — В любую минуту вы можете очутиться в положении, когда придется наверстывать упущенное. Во всяком случае, вы открыто выказали враждебное отношение к нашей партии уже тем, что позволили лепить себя скульптору Вольфгангу Фабиану, известному врагу национал-социалистов и другу евреев.
— Этот бюст был заказан еще два года назад, — возразила фрау Беата, радуясь, что голос ее звучит уже совершенно чисто. Пусть этот холеный асессор не думает, что ему удалось запугать ее.