Гауляйтер и еврейка
Шрифт:
Куря сигарету за сигаретой, он украдкой наблюдал за ней. Улыбка ее стала живее, искристее, глаза блестели лихорадочно и ярко. Она выпила полный бокал шампанского, а ведь она его не выносила! Он хорошо знал ее! Она стремилась покорить Румпфа, влюбить его в себя. Надо было видеть, как она выставляла напоказ свою грудь изваянную богом. Берегись, Шарлотта! Она любила простых, сильных, здоровых мужчин. Почему бы ей и не любить их? Даже таких невежественных и примитивных, как этот Румпф, бывший кок на грузовом пароходе.
Когда она шутливо погрозила гауляйтеру пальцем, сердце замерло в груди у Доссе. Какая непостижимая
Официанты рядами ставили на стол бутылки с шампанским и ликерами. Все было готово для кутежа. Румпф закурил сигарету и громко рассмеялся. Он чувствовал себя в своей стихии. Когда гости, мертвецки пьяные, валились на пол, он бывал доволен. Хорошенькая Клара, уже подвыпившая, разбила бокал и начала смеяться, как звонкий колокольчик, который никак не может замолкнуть. Участь Клары лежала на совести ротмистра Мена, как и участь многих других до нее. Он прокутит ее деньги, а когда у нее ничего не останется, сбежит от нее. Сбежит немедленно!
За столом уже царило шумное веселье. Следующей стадией будут разнузданность, громкие крики.
— Людовик Четырнадцатый, — кричал Румпф голосом, заглушавшим шум, — или это был Людовик Шестнадцатый? Apr'es nous… Да подскажите же мне, Мен.
— Apr'es nous le deluge [5] ,—сказал Мен, единственный из всех хоть немного говоривший по-французски.
— Это неправильно! Он нас не знал, и к нам это не относится! — кричал Румпф. — Мы переделаем это изречение, Мен: после нас хоть рай!
5
После нас хоть потоп ( фр.).
Мен поднялся и умильным голосом произнес:
— Apr'es nous le paradies [6] .
Вокруг восторженно зааплодировали.
— Заморозьте две дюжины бутылок божественной влаги вдовы Клико! — крикнул Румпф официантам в черных фраках и чокнулся с Шарлоттой. — Людовик Четырнадцатый или Людовик Шестнадцатый — это в конце концов безразлично, — сказал он. — А все-таки сегодня я жалею, что я не Король Солнце.
Шарлотта покраснела. Она не знала, как ей истолковать его слова, но решила принять их за комплимент.
6
После нас хоть рай ( фр.).
Тут гауляйтер поднялся, и все общество направилось вслед за ним в соседнюю гостиную, посреди которой стоял большой стол красного дерева. Гостиная была настоящим цветником. Шарлотта, проходя мимо графа Доссе, собралась что-то сказать ему, но в этот момент ее позвал гауляйтер, и она быстро прошла вперед. Граф последовал за ней в гостиную и уселся в углу у самой двери, под лавровым деревцем. Подали кофе и ликеры. Граф Доссе чувствовал себя здесь хорошо, никто не мешал ему, зато он мог свободно наблюдать за всеми сквозь цветы в высоких вазах. Программой было предусмотрено, что после ужина он сыграет соло на скрипке, но
Доссе радовался, что сегодня вечером Шарлотта услышит его. Он хотел играть для нее, для нее одной, но теперь был доволен, что Мен позабыл о программе.
«Не буду я играть, — злобно думал он. — Пусть Румпф ей играет на телячьем хвосте». В эту минуту он был зол и твердо убежден, что лишает общество первейшего удовольствия, но общество нисколько не тревожилось по этому поводу. Гости вели себя теперь еще более развязно и разговаривали громче, чем в столовой, временами стоял такой шум, что нельзя было разобрать ни единого слова. Пробки от шампанского стреляли в потолок.
— Молодым людям следует приучаться к пороху, — смеялся Румпф и все настойчивее ухаживал за Шарлоттой.
Но у Шарлотты появилась соперница — невеста Фогельсбергера, белокурая майорша Зильбершмид. Она сидела в более чем непринужденной позе на ручке кресла, предоставляя обществу любоваться ее красивыми ногами. Граф Доссе иронически смеялся, сидя в своем углу. «Вы просто смешны, моя милая, — думал он, — извозчичья кляча не может соревноваться с рысаком». Лицо белокурой майорши от выпитого вина разрумянилось, глаза помутнели, искусная прическа растрепалась на затылке. Но что это она говорит? Доссе прислушался. Она говорила с гауляйтером по-английски.
Гауляйтер, казалось, слушал с интересом и живо отвечал ей. Он тоже говорил по-английски, и так громко, что все могли его слышать: он очень гордился своим знанием языка.
В гостиной раздался взрыв смеха, и граф Доссе перестал слышать то, что говорилось, а когда шум замолк, Румпф уже говорил по-немецки и рассказывал что-то, видимо, очень занимательное. В комнате на минуту стало тише.
— Двести свиней в день! — кричал ггуляйтер.
— Двести свиней? — спросило несколько голосов.
— В те времена в Чикаго закалывали по тысяче свиней ежедневно, — продолжал Румпф. — Я зашибал тогда немалую деньгу!
«Ах, это опять все та же история о чикагских бойнях! — подумал Доссе. — И как ему не надоест!»
Румпф подробно описывал, как они забивали по двести свиней в день. Так вот стояло большое колесо, и свиньи висели головой вниз; удар ножом по шее — и уже льется кровь.
Женщины вскрикнули.
— Но, сударыня, свиней, согласно предписанию, оглушали по правилам науки и техники.
Кровь, само собой разумеется, аккуратно сливалась, и вот уже звонит звонок, свинья исчезает в люке и поступает в цех, где ее обваривают кипятком. А сверху уже ползет другая свинья, визжит и бьется на крюке, удар ножом по горлу — и снова кровь брызжет струей. К концу дня наши белые халаты были насквозь мокры от крови. Опять звонок — и новая свинья ползет сверху вниз. Да, тогда он, Румпф, был молод и хотел зарабатывать много денег.
Женщины притихли и с ужасом смотрели на него.
— Нервы, конечно, нужны были крепкие, стальные! — воскликнул он. — У американцев, если они не умирают молодыми, именно стальные нервы. Это крепкая порода, такую мы должны выращивать здесь в Германии, люди с проволочными канатами вместо нервов. Долго ли, спрашиваете вы? Полгода я выдержал на чикагских бойнях, а больше — нет! Но вы ничего не пьете, господа! Надо уметь пить и слушать одновременно.