Гауляйтер и еврейка
Шрифт:
Фабиан очень удивился, увидев, что в «Звезде» заняты все столики. Среди гостей были и офицеры запаса в полной военной форме. За одним из столов сидел гауляйтер со своими адъютантами: Фогельсбергером, ротмистром Меном и капитаном Фраем. Фраю предстояло этой ночью отправиться на фронт. Куда ни глянь — ордена и почетные знаки; на одном из гостей красовался даже орден Pour le m'erite. У всех были взволнованные и веселые лица, без конца произносились тосты. Радио часто прерывало бравурную музыку военных маршей и передавало военные сводки. Бокалы вновь и вновь наполнялись вином; пили за «несравненные
Как ни удивительно, но все здесь, все до одного — судьи, адвокаты, прокуроры, профессора, проповедники, офицеры, — опьяненные победными реляциями, подпали под власть неумеренных надежд и пророчеств. Время от времени волна воодушевления, казалось, срывала со стульев этих людей; они высоко поднимали бокалы и пили за «великую Германию».
— Тише! Говорит гауляйтер!
В самом деле, гауляйтер за своим столом начал произносить речь. Все прислушались. Но так как прошло довольно много времени, прежде чем улегся шум, то гости услышали только конец его речи. А закончил он словами:
— И через год мы будем пить кофе из наших колоний!
Гром рукоплесканий был ему ответом, и звон бокалов заглушил восторженные крики.
Фабиан казался самым спокойным и разумным среди этих охваченных неистовством людей.
Конечно, он разделял общий восторг, но к бессмысленным и нелепым прорицаниям относился достаточно трезво. Не так-то просто будет отнять у этих толстосумов-англичан Гибралтар, Суэцкий канал и Индию, как это только что предсказал судья Петерсман. Нет, далеко не так просто, почтеннейший господин судья! Эти толстосумы и «испорченные негритянской кровью» французы — сильные противники, и недооценивать их не рекомендуется. Он хорошо изучил их во время мировой войны. А вообще, если отвлечься от всей этой болтовни и суесловия, он, конечно, приветствует войну. «Германию обошли при разделе земли, и она вынуждена снова воевать, чтобы исправить эту несправедливость», — думал он.
Мало-помалу Фабиан разгорячился и стал излагать свои взгляды сидевшему рядом пастору, который все время одобрительно кивал головой:
— Победители в мировой войне, если мне дозволено высказать свое скромное мнение, совершили чудовищную ошибку, так унизив Германию. Они сделали это потому, что не знали настоящей Германии! Совсем не знали. С народом такой мощи, с народом великих химиков, физиков, хирургов, философов, музыкантов и поэтов нельзя обращаться как с каким-нибудь балканским народцем, нельзя заставлять его гибнуть в тесных границах. Это роковая ошибка. Теперь Германия выступила в поход за свои права, за справедливость, и вопрос уже будут решать пушки. Я командовал батареей и знаю, что такое немецкие пушки!
Пастор снова кивнул и велел принести себе еще бутылку мозеля.
А Фабиан встал взволнованный: провозглашался новый тост за «великую Германию».
В два часа ночи гауляйтер и его адъютанты поднялись, чтобы ехать на вокзал провожать капитана Фрая. Румпф весело кивнул гостям, тоже повскакавшим с мест.
После его ухода праздник превратился в оргию. Под утро Фабиан вернулся к себе в номер под хмельком.
Автомобиль
Дом скульптора выглядел одиноким и запущенным; зеленые ставенки, выцветшие от солнца, были закрыты. Дикий виноград, вившийся по стене, уже начал краснеть; несколько усиков вросли в ставни.
— Посмотри, мама! — сказала Криста, обходя с матерью дом и указывая на заросшие ставни.
— Видно, его давно уже нет здесь, — отвечала фрау Беата, — Да и вообще в доме никого нет.
— Но ведь по телефону-то нам ответили? — Вдруг Криста остановилась. В высокой траве лежал с перебитой лапой «Одинокий зверь», ранняя работа Вольфганга, которая стояла как украшение в саду. — «Одинокий зверь», мама!
— По-видимому, бурей его снесло с постамента.
Дамы были очень разочарованы. Они обошли домик кругом и стали снова стучать в дверь.
— Ретта, Ретта!
Вдруг кухонное оконце скрипнуло, и из него боязливо выглянула старушка, похожая на сказочную ведьму.
— Принимайте гостей! — смеясь, закричала фрау Беата.
— Ах ты господи, да еще каких почтенных! — проскрипела обрадованная старуха. — А я ничего не слышала. И фрейлейн Криста здесь? Сейчас открою!
Ретта впустила их и провела в маленькую столовую, где царил мягкий зеленый полумрак.
— Здесь только и убрано, — сказала она и распахнула ставни; в комнату ворвался резкий дневной свет. — Я как раз варю кофе и сейчас принесу вам по чашечке.
— Не беспокойтесь, Ретта, — сказала Криста. — Мы приехали узнать, что у вас нового.
Но Ретту нельзя было удержать.
— За эти шесть недель я живой души не видела! — воскликнула она. — Так неужто у вас не найдется полчасика для старухи?
Мать и дочь Лерхе-Шелльхаммер пробыли несколько недель в Баден-Бадене и затем совершили путешествие по Шварцвальду. Там, в гуще лесов, они обнаружили тихую, чистенькую гостиницу, где и решили провести несколько дней. Но дни превратились в месяцы, так как Криста слышать не хотела о возвращении в город. И лишь после того как разразилась война с Польшей, они уложили свои чемоданы и, нигде больше не задерживаясь, поехали домой.
— Есть у вас известия от профессора, Ретта? — спросила фрау Беата, когда старуха вернулась с кофейником.
— Почти никаких, — отвечала Ретта, наливая кофе. Когда она говорила тихо, ее голос звучал хрипло и ее едва можно было понять, а когда она повышала голос, он становился скрипучим. Ей было уже под семьдесят. — Профессор еще в Биркхольце, и вряд ли его скоро выпустят.
— Но вы знаете что-нибудь о нем? Пишет он вам?
— Ах ты боже мой, — проскрипела старая крестьянка. — Писать им запрещено, там хуже, чем в каторжной тюрьме. Случается, правда, что кто-нибудь проберется ко мне из Биркхольца. Сначала профессор работал в каменоломне; это тяжелая работа, многие не выдерживают ее, но профессор — сильный, здоровый мужчина. Они тащат тяжелые глыбы вверх на гору, это уже многим стоило жизни. Говорят, Биркхольц — настоящий ад. Поначалу профессора каждый день били, потому что он не хотел говорить «хайль Гитлер!».