Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

Замостьянов Арсений Александрович

В худшие дни утешением для Гаврилы Романовича стало письмо Грибовского:

«Его светлость не переменил к вам своего благорасположения, но отлагал защитить вас в Петербурге самолично, не желая писать к князю Александру Алексеевичу Вяземскому и что приехавши туда, конечно, сделает в вашу пользу всё возможное».

Промельк надежды согревал душу.

Тогда ещё не в ходу было понятие «хромая утка». Но тамбовские чиновники и дворяне — даже те, которые многим обязаны были Державину, — как по команде, отвернулись от губернатора. Они пренебрегали его распоряжениями, общались с ним дерзко и презрительно. Это непреложное правило любой большой корпорации и не в последнюю очередь — государственного аппарата: если имярек в чести у начальника, каждый считает его лучшим другом и стремится это продемонстрировать. Как

только тот же самый имярек попадает в опалу — от него отворачиваются. Что за птица? Знать не знаем такого! Это не преувеличение, не юмор и тем более не сатира, это самая респектабельная реальность. На Державина смотрели как на неуместного, назойливого неудачника. Он уже перестал отдавать распоряжения — даже самые ничтожные, — потому что опасался открытой дерзости.

Он лихорадочно бросался к перу и бумаге, но не для стихов. Хотелось поговорить с друзьями и покровителями, среди которых нашлось немало критиков и советчиков. Главным адресатом был, конечно, Потёмкин. Державин жаловался ему на Гудовича и просил предоставить краткий отпуск для поездки в Петербург. В столице он надеялся со справками в руках доказать свою невиновность, но «если найдуся виновным — да подвергнуся строгости законов».

«Не токмо без суда, но и без рассмотрения моих (обстоятельств? — А. З.)отрешен я от должности и препровожден в 6-й сената департамент; следовательно, лишаясь тем монаршего благоволения, сделался я вечно несчастливым», — ужасался Державин в письме Потёмкину. На него да на Безбородко надеялся Гаврила Романович. А ещё — на поэзию, к которой лежала душа императрицы.

Державин, конечно, понимал, что любой дружественный жест Потёмкина разоружит врагов. Но князю Таврическому было не до переписки, он то метался по империи, то хворал, а в столицах не бывал.

Львов, не забывая об осторожности, пытался настроить в пользу Державина хитроумного Безбородко.

Козодавлев сочинил целый трактат о субординации и политкорректности: «Позвольте, любезный друг, попенять вам, что вы не во всём следовали правилам честного, позволительного или, лучше сказать, должного благоразумия. Например, когда от вас требует ответа вышнее правительство, тогда приказываете вы отвечать месту, в коем вы председательствуете. Когда вам велят проситься в отпуск по команде, тогда вы относитесь к тому же месту, где вы законами посажены командовать, ибо советники ваши суть вам совершенно подчинены. Сие и сему подобное можно толковать на разные образы; а в том-то и состоит быть мудру яко змия,чтоб из ответов ваших и из исполнения поведения вышние власти ничего иного извлечь было не можно, как ваше оправдание».

Всё это резонно, и не поспоришь. Нет у Державина змеиной мудрости, нет и, пожалуй, не будет.

А императрица держала паузу, тянула с отставкой. Вроде бы Завадовский всё сформулировал с убийственной для Державина убедительностью — а Фелица тянула. Ей запомнилось, что Державин в Тамбове энергично взялся за дело, что-то строил, кого-то приструнял, открыл училище. На открытии с великолепной и политически грамотной речью выступил этот… ну, однодворец. И Гудович вроде бы ещё недавно недурно с Державиным уживался. Стоит ли рубить сплеча? Хотя… Начальников следует почитать. Не уберёшь Державина — обидишь Гудовича. А это опасное нарушение иерархии!

Тяжела губернаторская ноша! Мало того что нужно угодить Петербургу, приходится ещё и ублажать вышестоящих царьков. И кто придумал должность наместника на горе всем губернаторам? Уж лучше служить при дворе, на скользких паркетах. Да и там можно расшибить голову, но провинция связывает по рукам и ногам.

У Гудовича — своя правда. Державин — не просто своенравный гордец, у него прорезаются диктаторские амбиции. Всех готов в бараний рог свернуть — во имя правосудия и собственной блажи. «Злость, властолюбие, неумеренное пристрастие заводить по партикулярной злобе следствия, угнетая почти всех живущих с ним без изъятия, довели его до того, что он себя совсем и против начальника позабыл», — писал генерал Воронцову. И доля истины в этих обвинениях была. Другое дело, что, воюя с Державиным, Гудович опустился до клеветнических наветов.

Из Тамбова Державин направился в Москву. Пока в Кремле тянулось сенатское разбирательство — он не

имел права покидать Белокаменную. А Гаврила Романович стремился в Петербург: там ожидался триумф Потёмкина по случаю взятия Очакова. Но о петербургских делах он узнавал только из переписки с друзьями. Почти четыре месяца Сенат изучал тамбовское дело. Наконец начались слушания. Гудович забрасывал Сенат новыми жалобами на бывшего губернатора. Оказывается, Державин незаконно отказался утвердить Бородина городским головой, незаконно требовал справок от губернского правления… Вроде бы мелочные придирки, но каждая из них нервировала Державина. Впрочем, Гудович заигрался, перегнул палку и перехитрил сам себя. Сенаторы знали, что в первый год тамбовской эпопеи Державина генерал-губернатор отзывался о нём одобрительно. А некоторые обвинения явно были взяты с потолка — кажется, Гудовичу очень хотелось, чтобы список претензий выглядел внушительно и состоял из многих пунктов. По-видимому, боевой генерал не рассчитывал, что сенаторы станут дотошно проверять каждое обвинение, и стремился впечатлить их начальственным апломбом, картинным гневом благородного отца. Простой пример: при Державине недоимки уменьшились — а он обвинял губернатора в недоимках… Почти всё юридическое блюдо, приготовленное Гудовичем, состояло из таких пересоленных кусков.

Знатные тамбовчане проводили губернатора презрительным свистом. Для них он был самодуром-карателем, который только и знал, что размахивать мечом правосудия, заставляя всех раскошеливаться в пользу империи. Но не прошло и года, как многие стали испытывать ностальгию по Державину. Тем более что до Тамбова долетели слухи о том, что Екатерина снова приблизила к себе певца Фелицы.

Граф Салиас, внимательно изучивший тамбовский период Державина, так оценивал эти настроения: «Стали говорить, что прежний губернатор был горяч и крут, но честнейший человек и умел веселить общество. Тем более стали сожалеть о Державине, что его преемник, генерал-поручик Зверев, не только ничего не делал ни для губернии, ни для общества, но был во всём игрушкой у советника Савостьянова, приобревшего великую силу в Тамбове и делавшего всё по своему произволу».

Тамбовские старания и страдания Державина не пропали даром. Народное училище в XIX веке преобразовали в гимназию, а из стен Тамбовской гимназии, которая вылупилась из державинского училища, вышли дипломат Г. В. Чичерин, писатели С. Н. Терпигорев и П. В. Вышеславцев, востоковед И. П. Минаев, поэт и художник Д. Д. Бурлюк, актёр Александринки и московского Малого театра Владимир Давыдов (в Тамбове он был известен как Иван Горелов).

Всего лишь три года правил Державин в Тамбове, но со временем стал чуть ли не символом этого города. В современном Тамбове Державин окружён почтением! Его именем названа одна из центральных улиц. Местные литераторы слагают стихи о бывшем тамбовском губернаторе, издают книги о Державине. Тамбовский государственный университет тоже носит имя Гаврилы Романовича. Этим Державин обязан литературной славе, хотя в губернаторские годы ему приходилось затворяться от музы.

За три года жизни в Тамбове Гаврила Романович написал драматическую сцену «Пролог», шуточное стихотворение «Желание зимы», оды «Осень во время осады Очакова» и «На смерть графини Румянцовой». Наконец, именно в Тамбове он создал «Властителям и судиям» и незабываемое сатирическое шестистишие «Справки». Возможно — ещё кое-какие черновые наброски будущих пиес, некоторые из которых так и остались незавершёнными. Губернаторские хлопоты побеждали поэтическую лихорадку, «болдинской осени» не получилось.

В «Желании зимы» Державин развивал Тредиаковского, который, правда, приветствовал не зиму, а весну. Но у «Желания зимы» был вполне реальный адресат, которого Державин шутливо обозначил в посвящении: «Его милости разжалованному отставному сержанту, дворянской думы копиисту, архивариусу без архива, управителю без имения и стихотворцу без вкуса». Конечно, этим горемыкой был Захарьин! «Сей одно-дворец, к которому сия ода писана, имел большие природные способности к сочинению романов, что доказывает повесть его об Арфаксаде, в стихотворениях же не было вкуса, но непреодолимою побеждён страстию к пьянству, от которой был удерживаем разными средствами сочинителем сей оды; но как ничто не успело, то в шутку над ним и написана сия площадная пьеса». Написана лихо и забористо: