Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...
Шрифт:
Сам Суворов, словно вступив с Державиным в поэтическое соревнование, пишет невесёлые строки о своём пребывании в Финляндии. Он был разочарован. Тем временем Потёмкин впервые стал заказчиком Державина. Князь пригласил поэта на обед, восхищался «Хорами» и предложил составить описание праздника.
Получилось «Описание торжества бывшего по случаю взятия города Измаила в доме генерал-фельдмаршала князя Потёмкина-Таврического, близ конной Гвардии, в присутствии императрицы Екатерины II, 1791
«Тишина, безмолвие ночи, сильное устремление мыслей, поражённое воображение — всё это произвело чудесное действие. Я вдруг увидел перед собою людей, толпу людей, свечи, апельсины, бриллианты, царицу, Потёмкина, рыб и бог знает чего не увидел: так был поражён мною прочитанным. Вне себя побежал к сестре. „Что с тобой?“ —„Оно, они!“ — „Перекрестись, голубчик!..“ Тут-то я насилу опомнился».
Что же так взволновало Батюшкова? Отзвуки победного века Екатерины, который сравнивали с золотым веком древней Эллады. Торжественные картины, высокопарные риторические вопросы:
«Сто тысяч лампад внутри дома: карнизы, окна, простенки, всё усыпано чистым кристаллом, наполненным возжжённого белого благовонного воску. Гранёные паникадила и фонари, висящие с высоты, а со сторон позлащённые светильники, одни как жар горят, а другие как воды переливаются и, совокупляя лучи свои в весёлое торжественное сияние, всё покрывали светозарностию. Какой блеск! Волшебные замки Шехеразады! сравнитесь ли вы с сим храмом, унизанным звёздами, или лучше с целою поднебесностию, увешанною солнцами? Бессмертные певцы храмов вкуса и славы! почто вы не видали сего великолепия? — Что я вижу? тут играет яркий и живый луч, и как бы зноем африканского лета притупляются взоры. Там, как бы в пасмурный день, разливается блеск тонкий и умеренный: я весь в зарях. Окна окружены звёздами. Горящие полосы звёзд по высоте стен простираются. Рубины, изумруды, яхонты, топазы блещут».
На это описание можно взглянуть беспощадно, в духе Руссо. Слишком много условностей, роскошное эпикурейство граничит с пошлостью — не так ли? Но как не поддаться обаянию сильной державы, которая стремилась вперёд и ввысь? Как не восхититься духом триумфа?
Державин самолично отвёз Потёмкину выполненную работу. Князь пригласил его было остаться обедать, но, пробежав текст, осерчал и без прощания удалился, оставив Державина в канцелярии, наедине с Поповым. То ли светлейшему не понравилось, что в панегирике поэт почтительно упомянул Орлова и Румянцева, то ли неуместными показались легкомысленные мотивы, связанные с образом «сына неги» и «нежного воздыхателя». Не таким желал видеть себя в стихах победитель!
Болезнь сделала Потёмкина раздражительным, торопливым, нетерпимым. Князь надеялся, что Державин увековечит его как великий, но послушный живописец — во всём великолепии. А Державин позволил себе иронию, не побоялся упомянуть и других влиятельных вельмож, а также полководцев… Но главное — в другом. Потёмкин разгадал истинную причину манёвров Державина: да-да, поэт боялся не угодить Зубову! Это взбесило светлейшего. Неужели Державин — этот просвещённый патриот, истинный росс, прошедший путь от солдата до статского генерала, не видит разницы между Зубовым и Потёмкиным? Неужели не понимает, что Зубовы не способны ни на покорение Крыма, ни на победу над Османской империей? Державин много лет вращается среди сановников, сам занимал и занимает ответственные посты — ему ли не понимать, что каждая дипломатическая победа требует циклопических усилий, для которых Платон Зубов попросту жидковат. Он всё понимает, этот певец Фелицы! Но страшится нового временщика, а великого Потёмкина — не страшится! Почему Державин ни разу не высмеял Зубова? Да просто он стал карманным стихотворцем Зубовых, они пригрели его, любимца муз! Позолотили лиру — он и запел.
Соперникам Потёмкина, напротив, показалось, что Державин льстит могущественному правителю. Так
Державину (и не ему одному!) приходилось метаться между двумя партиями: зубовской и потёмкинской. Платон Зубов не надеялся искоренить влияние Потёмкина, он вынужден был мириться с существованием этого могущественного соправителя Екатерины, который побывал и фаворитом, и мужем императрицы. Но Державин понимал, что Зубов обрадуется, увидев, что он относится к Потёмкину не без иронии. Державину хотелось заслужить благосклонную улыбку Зубова.
Поэту минуло пятьдесят. Умирали старые друзья и недруги. Бывший генерал-прокурор Вяземский — властный, насмешливый вельможа — давно увядал. После отставки он был безопасен для Державина — и, надо думать, их взаимная ненависть утихла. Державина и Вяземского многое объединяло — не только десятилетие совместной службы. В конце концов, оба они боролись со мздоимством, оба заслужили имидж неподкупных… Узнав о смерти Александра Алексеевича Вяземского, Державин взялся за перо:
В усердии его к отечеству отверстом Не спорит враг и друг, ни истина, ни лесть, И слов над гробом сим не стыдно произнесть: Он мог быть Сюллием при Генрихе четвертом.Вяземский хорошо знал Державина дофелицианского периода — Гаврила Романович слыл тогда второстепенным стихотворцем, был беден и пытался выслужиться перед генерал-прокурором. Державин так и остался для Вяземского маленьким человечком, который прославился по глупости, на несерьёзном поприще. Вяземский не сомневался: если государыня станет опираться на стихотворцев и златоустов — империя погибнет. Но эпитафия у Державина вышла вполне почтительная.
Герцог Сюлли — французский управленец XVI–XVII веков, чиновник со стальной крепкой хваткой. История запомнила его как противника роскоши, сурового правдолюба. Запомнила его поразительную бережливость. Если бы Вяземский увлекался историей — его бы, несомненно, порадовало сравнение с «Сюллием». Он и впрямь ничем не уступал знаменитому французу! Почти 30 лет князь, по существу, возглавлял судебную систему империи, прибирая к рукам всё больше полномочий. Бантыш-Каменский писал про него: «Чрезвычайно трудолюбив, враг роскоши, но скуп и завистлив» — исчерпывающая аттестация!
Но следовало примириться с Потёмкиным. Державин посетил его в Царском Селе. Попов предложил поэту выбрать для себя любую награду. Державин от просьб воздержался. Князь не выказывал обиды, пригласил Державина «к себе в спальню, посадил наедине с собою на софу и, уверив в своём к нему благорасположении, с ним простился». Простился. Он уже собирался в дорогу — на юг. То была последняя дорога Потёмкина.
ПОЖАР В ЕВРОПЕ
Потёмкин создал недурственную шпионскую сеть, которая шустро переигрывала противника в Османской империи. Приходили доклады и из Франции, там назревали невиданные события. Кто взбунтовался? То ли аристократы, то ли буржуа. Когда пришли известия о падении Бастилии, Петербург почему-то возликовал. А Екатерина заявила Храповицкому не без высокомерия: «Зачем нужен король? Он всякий вечер пьян, и им управляет кто хочет, сперва Бретейль, партии королевиной, потом принц Конде и граф д’Артуа и, наконец, Лафайет; уговаривали его идти в собрание депутатов».
Императрица и её орлы-соратники надеялись, что Франция ослабнет и откажется от имперских амбиций. Мощный конкурент выбывал из большой политической игры — как тут не порадоваться?
На публику Екатерина выносила совсем иные суждения: Россия не останется равнодушной к судьбе добродетельного короля. Варвары разрушают престолы и храмы. Под личиной свободы — сего обманчивого призрака народов — приходят безначалие и варварство…
Русские подданные, согласно повелению Екатерины, покинули бурлящий Париж.