Гайдар
Шрифт:
Как- то вечером стоял на посту у соборной площади. Приметив (уже начался комендантский час) человека в фуражке и шинели, который намеревался скользнуть в переулок, вскинул винтовку.
– Стой! Кто идет?! Пропуск! (Затвор у него на всякий случай был взведен давно.)
Человек робко приблизился.
– Это… вы?
– изумленно спросил о н, узнав школьного инспектора Лебяжьева. Не было в училище ни одного мальчишки, которого бы инспектор хоть за что-нибудь не «казнил». А в прошлом году Лебяжьев настаивал на его исключении «за организацию протеста на уроке законоучителя».
–
И тогда он произнес ту самую фразу, которую слышал всякий раз, когда Лебяжьев ловил их у кинематографа.
– Нельзя, - сурово сказал он инспектору, - разгуливать по ночам… Извольте отправиться домой…
…Это было сумасшедшее, неповторимое, очень радостное время.
Говорили: «Нужно знать народный эпос» - читал «Калевалу». В училище ставили «Игроков» Гоголя - играл обманутого обманщика Глова. Голодали раненые в госпиталях - он ходил с большой монашьей кружкой на вокзал. Ему охотно подавали. А по субботам непременно у Гоппиусов. Мария Валерьяновна по давней традиции собирала молодежь. Читали и обсуждали рефераты. Говорили о будущем. Особенно Женька: «Ребята, представляете?! Еще десять лет, и уже коммунизм… Мать, представляешь? Ты еще будешь молодая. Бросишь давать свои уроки. И мы с тобою просто немножко поездим…»
– Ласково - Мать!
– Марию Валерьяновну (правда, между собой) звали все кружковцы, звали и под влиянием прочитанного недавно романа Горького, звали и потому, что Мария Валерьяновна выводила в люди не одного только Женьку.
Березин в свои восемнадцать лет стал председателем Арзамасского горкома партии, Алеша Зиновьев - секретарем горкома и чуть позже - председателем прифронтовой чрезвычайки.
МАМИНА ХИТРОСТЬ
Вскоре вовсе потерял покой: задумал ехать на фронт.
«Ах, папа, - жаловался он год назад, в июне семнадцатого, - к нам всякие новшества проникают с большим трудом, и вообще Арзамас представляет из себя не что иное, как яму. И в самом деле, чтобы здесь люди жили общественной жизнью, чтобы их захватили текущие события - да никогда!» Революция, казалось, скоро кончится, а он еще ничего не успел и не повидал. И хотя за год многое изменилось: в августе семнадцатого его приняли в партию (для начала с правом совещательного голоса), когда в городе открылась первая за всю историю Арзамаса газета «Молот», Галка, назначенный редактором, взял его к себе секретарем, из газеты через два месяца направили делопроизводителем в уездный комитет партии, - все было не по нем.
Пробовал это объяснить - Мария Валерьяновна и новый председатель горкома Вавилов обиделись. Алеша же Зиновьев на него даже накричал: «В городе не хватает грамотных людей!»
Он подчинился, делал все быстро и аккуратно, но самым радостным для него, четырнадцатилетнего, были занятия по военной подготовке в группе партактива.
Он маршировал, ползал, колол чучело, разбирал, чистил, собирал винтовку, ожидая главного - когда начнутся стрельбы. Глаз у него был верный. И бывший солдат мировой, а ныне инструктор, Туроносов остался
Он зачем- то пришел на вокзал. На запасном пути стоял эшелон. А рядом на площадке под гармошку лихо плясал мальчишка в полной красноармейской форме, с чубом под Козьму Пруткова, а другие красноармейцы прихлопывали в такт и кричали плясуну: «Пашка!.. Давай, Пашка!.. Давай, Цыганок!..»
И Пашка «давал». И только видно было, как вслед убыстряющейся музыке взлетали, на мгновенье отрываясь от земли, Пашкины ноги в сапогах с почти игрушечными шпорами.
Наконец Пашка сделал цирковой «комплимент», серьезно поклонился и побрел куда-то в сторону.
Тут он с Пашкою и познакомился. Родом Цыганок был из Торжка. Настоящая фамилия его была Никитин. В отряд попал потому, что взял матрос Гладильщиков, которому Пашка в прошлом году, занимаясь извозом, помог поймать одного офицера.
– А если я попрошусь?… - неуверенно произнес он.
– Пойдем, - предложил Пашка. Пришли в купе к Гладильщикову:
– Товарищ комиссар, парнишку возьмите, - жалобно попросил Цыганок.
– Хороший парнишка.
– Командир не разрешит…
– Ну мы, можно, сходим к командиру?
– не отступал Пашка.
Командир снял с него форменный допрос, но, узнав, что отец у него командовал полком, теперь же комиссар, а сам он умеет стрелять и ездить верхом, смягчился:
– Принимай, Павел, себе нового товарища!..
– И уже вдогонку: - А лет-то тебе, Аркадий, сколько?
– Четырнадцать!
– радостно ответил он.
– Четырнадцать?!
– изумился командир.
– Тогда, брат Аркадий, подрасти… Я думал, тебе хотя бы шестнадцать.
– Соврать не мог?!
– набросился на него Пашка, когда спрыгнули на полотно.
– Документ у тебя он требовал, что да?…
С Пашкой Никитиным они после снова встретились - уже в Хакасии.
…О том, что чуть не уехал с кавалерийским отрядом, проговорился за столом. О н уже настолько привык, что мама не вмешивается в его дела, что был уверен: она и здесь ему ничего не скажет. А вышло иначе.
– Как это «чуть не уехал»?
– изумленно и в то же время гневно спросила мама.
– А я, а девочки, а тетя? Или мы для тебя уже ничего не значим?
Мама сердилась редко. Он видел ее последнее время похудевшей и усталой: от работы, выступлений на митингах и переживаний, о которых в доме не говорили… Ему было больно, что он ее огорчил. И все же сказал твердо: «Не с этим - так с другим. А на фронт я все равно уеду!»
Мама поняла: спорить бесполезно. Да она и не спорила: только с грустью посмотрела, как перед отъездом на отца… И приняла свои меры.
В Арзамасе формировался коммунистический батальон. Командиром его назначили Ефима Осиповича Ефимова. И мама через знакомых упросила Ефимова взять его к себе адъютантом. Думала: «Пока что батальон в Арзамасе. И потом все-таки при командире».
Он обрадовался. Однако, помня Пашкин урок, прибавил себе, заполняя анкету, два года. И выходило, что ему шестнадцать.