Гайдар
Шрифт:
Когда вернулась утром - мама тоже была мертвая. Говорила она по-русски хорошо, почти без акцента. Училась в русской школе. Сказал, зачем пригласил.
– Боюсь, - призналась она. Тихо-тихо.
– Но вы же охотница?
– На зверя-то не страшно… И потом Иван Николаевич мне тоже предлагал. У него несколько женщин - так вот или им помогать. Или… как просите вы. Я не согласилась. Тогда Иван Николаевич сказал, что берет меня под свою защиту. Что Другуль поступил с отцом неправильно.
– Но ведь сам он так же поступает?
–
– Откуда вы знаете?
– Люди говорят.
– Что еще люди говорят?
– От Соловьева ушли почти все из отряда Олиферова. Они благородные, а он бандит. Они за нового царя, а ему б только грабить.
– И что же - никого из отряда Олиферова не осталось?
– Почему? Осталось, только мало.
– То, что вы сейчас сказали, очень важно…
– Вот видите - сразу и помогла, - сказала Настя, поднялась и вышла.
Они с Пашкой подождали и вышли тоже. Ему понравились прямота и откровенность Насти: ведь про Соловьева и предложение Соловьева она могла не говорить.
Впрочем, раз она ответила отказом, это все уже не имело смысла.
А на другой день через ту же Анфису Настя передала, что согласна. Он с ней встретился. И они договорились: видятся только с наступлением темноты, в условленное место приходят с соблюдением всех предосторожностей, и будет лишь три человека, помимо него, с кем она может быть откровенна: Никитин, Анфиса и фельдшер Фокин, если не будет Анфисы. Кузнецову не говорить ничего, как и другим.
Она слушала, кивала и была в ту минуту своей детскостью и полной, безусловной доверчивостью похожа на его Марусю. Казалось, Настя устала быть все время такой, какой о н увидел ее в первый раз.
Для маскировки Насте нужно было дать новое имя. Предложил: «Маша». «Маша сказала. Маша передавала привет…» Если спросят: «Что за Маша?» - можно всегда ответить: «Жена». Маша, Маруся - одно имя.
И он поручил: найти проходы и тропы, которыми пользуется Соловьев, а в селах выяснить, какие настроения в банде. Есть сведения: некоторые бандиты из местных тоже недовольны Соловьевым и хотят от него уходить. Так ли это?
Маша (Настей он ее уже не звал) уехала. И в нем сразу поселилась тревога. Иногда представлял: это не Маша - его Маруся, тоже сибирячка, верхом, с изношенной отцовской берданкой бродит одна по тайге, рискуя в любую минуту наткнуться на бандитов, которые не знают, забыли, а то и не признают «охранной грамоты» Соловьева. Или приметили, что она идет по их следам.
В голову лезли всякие случаи. Вспомнил женщину, у которой убили трех братьев, а мать «изодрали» так, что она вскоре умерла. Женщину же забрали как добычу в банду. И была она там, пока обманом и смелостью не вырвалась и не наскочила на его отряд. От радости женщина смеялась и билась в истерике. Была счастлива и не поднимала глаз, хотя никто ее ни о чем не спрашивал и ничем не корил.
Когда приближался час возвращения Маши, ходил возле штаба, напевая одну и ту же привязавшуюся песню:
Горностая следы на снегу.
Обещала меня навестить вчера ты -
Я дождаться тебя не могу… -
пока не пробегала мимо Анфиса и не говорила быстрым шепотом: «Пришла, ждет, очень спешит».
Напряжение мгновенно спадало. Торопливо шел на условленное место, каждый раз новое, и видел - почти всегда в темноте: темноте леса или сарая, реже - при желтоватом свете керосиновой лампы - ее лицо с блестящими от радости, широко открытыми глазами.
В лесу, бывало, не сразу ее находил. Она тихо окликала его: «Аркадий!» И весело-весело, так же тихо смеялась, когда и после оклика отыскивал ее не сразу.
Если Маша не торопилась, сам никогда ее не торопил. Молча усаживался рядом, ждал, пока не начинала рассказывать. То, с чем она приезжала, ей всегда представлялось пустяком, но пустяком это не было ни разу. А как-то Маша приехала до срока, вызвала его ночью через фельдшера Фокина, чтобы сообщить: самый главный штаб Соловьева на Поднебесном Зубе (посмотрел по карте - высота почти 2000 метров над уровнем моря). И начертила на листке, в каком приблизительно месте.
Она уже не спрашивала: «Ну что: опять пустяк?» - понимала, с чем приехала: несколько неровных линий на шершавом клочке означали начало конца Соловьева. Но по Машиному лицу видел: это еще не все. И ждал.
И она призналась: ей кажется, ее начинают подозревать. Конечно, может, она ошибается. Она всегда боится. А теперь, когда узнала про штаб, то боится еще сильней. Но вот даже у себя в комнате, когда совсем одна, за ней как будто кто-то все время смотрит. Чтоб незаметно уйти из дома, вылезла в окно и пришла пешком.
Второе сообщение стоило первого, но не хотел расспросами пугать ее еще сильней.
– Я думаю, ты устала.
– Устала.
– Может, передохнешь?
– Нет, - ответила она.
– Поймаешь Соловья - тогда и отдохну, поеду учиться в Красноярск, - засмеялась она и тут же смутилась: - Я ведь только в Ужуре и была.
Мог приказать - она осталась бы, но он не знал еще самого главного - что там наверху, на высоте двух километров? Есть ли там гарнизон? Или база эта, хоть и главная, пока что запасная?
Отпускать Машу был риск. Но и посылать нового человека был тоже риск: Соловьев не должен догадаться, что он знает о Зубе и проявляет интерес. И потом, если б Маша сейчас не вернулась, это могло бы Соловьева насторожить.
Он долго молчал, потому что думал, и взял с нее слово: она возвращается на Теплую речку последний раз. Замирает. И если представится возможность, узнает подробности о Поднебесном.
Она послушно согласилась, а ему сразу стало неспокойно, хотя Маша была еще здесь.