Гайдар
Шрифт:
Он рассказывал читателю о себе: о смешных и не очень смешных событиях своей биографии, прошлой и настоящей. Страницы фельетонов стали своеобразным дневником, куда попадало многое из того, о чем потом никогда уже не писал.
Он вспоминал «дни своей золотой молодости», свою «сизую фуражку второклассника-реалиста» и «белокурую головку Ниночки»-гимназисточки, к которой «воспылал на тринадцатом году если и не небесной, то, во всяком случае, и не земной любовью…» («Альбомные стихи»).
По разным поводам приходили на память то сухопарая училищная немка,
Он нес в фельетон непосредственные впечатления о фильме с участием Макса Линдера или о только что поставленной опере «Степан Разин», «когда взял просто автор песню «Выплывают расписные», «расписал ее «Интернационалом» - вот тебе и революционная опера…».
А в один прекрасный день поделился с читателем своей радостью: «Недавно женился с регистрацией».
Голубой домик с мезонином
Женился на семнадцатилетней девчонке - комсомолке Рале Соломянской.
В его компании все делалось сообща. Кроме коммуны на Луначарской, существовала вторая - в доме Назаровского. Все «внутренние» проблемы решались коллективно. Одному из товарищей, Игорю, коммунары, например, запретили жениться: признали невесту мещанкой.
Была у них в компании и Раля. За ней ухаживал Шурка Плеско, пока после короткого, сумасшедшего романа не женился на Галине. Дружила Раля со Степой Милициным. С большой нежностью к ней относились Савва Гинц и Борис Назаровский. А с Галиной они были подругами.
Вожатая недавно созданного пионерского отряда (движение только еще возникало и держалось пока на энтузиастах), Раля несла ребятам все, что знала, умела и в суматохе тех дней успевала узнать. Она устраивала игры, походы, костры, факельные шествия. Среди ее пионеров только и было слышно: «Раля сказала, Раля велела, Раля обещала прийти».
Небольшого роста, чуть полная, по моде решительных тех лет небрежно одетая: в каком-то салопе, какой-то кожаной куртке (зимой - в ушанке), манерой говорить, двигаться, смеяться она была похожа на отчаянного мальчишку. Ни минуты не оставалась спокойной. Казалось, энергия, отпущенная на дюжину людей, досталась ей одной. При этом была женственна, улыбалась всегда мягко и загадочно.
Знаком он с ней был мало, но все так быстро решилось, что тянуть и откладывать не имело ни малейшего смысла. И после шумной, веселой, тесной свадьбы с роскошными цветами, которые неизвестно откуда принес печальный и добрый Степа Милиции, Раля и он поселились в голубом домике с мезонином.
Нравилось зимними вечерами смотреть, как горят дрова. Особенно когда уходило пламя и в печи оставалась золотистая груда раскаленных углей. Если в них всмотреться, то можно увидеть таинственные, обрывистые, неприступные горы и древние замки. «Смотри, на эту дорогу сейчас вынесется всадник, - говорил он ей.
– Всадник спешит, ему нужно успеть проскочить мост над рекой». Но мост вспыхивал
Между двумя окнами в комнате стоял маленький письменный стол. Когда работал дома, молча ходил по комнате, по привычке посасывая пустую трубку. Додумав эпизод, присаживался к столу и быстро покрывал лист крупными, словно детскими, строчками. В этой комнате было немало прочитано. Раля доставала и приносила то, что любила сама. И хотя он тоже прочел, иные по многу раз, не одну сотню книг, особенно когда находился в длительном своем отпуске, Раля прочла больше и уверенно руководила им.
Однажды в доме появился фадеевский «Разгром».
Книга потрясла его.
О том, что он сам пережил, командуя отдельным, порой надолго оторванным от других отрядом; о душевном смятении и тревожных раздумьях, когда, кроме тебя, командира, никто ничего не решит, а тебе больше всего на свете хочется спать; о жестокой необходимости никому не показывать своих чувств и своей слабости и о многом другом, что произошло недавно с ним самим, было написано Фадеевым (и он мог это оценить) с той правдивостью, красотой и прочностью, которая присуща только книгам, сработанным надолго.
Ему был понятен и по разделенной ответственности близок Левинсон. Он понимал Левинсона, как бывший командир, а родней казался Метелица, с его спокойной смелостью, любовью к риску и трагической судьбой: ведь он и сам не раз был на волосок от того, что случилось в разведке с Метелицей.
Последние же слова романа о том, что «нужно было жить и исполнять свои обязанности», стали для него на долгие годы девизом. Он часто вспоминал их потом, при разных поворотах своей судьбы.
Возвращаясь же к мыслям о Рале, думал о том, что в повседневных делах, несмотря на свою молодость, она в самом деле была умудренней и практичней. Вела себя с ним, как старшая, и была убеждена, что может относиться к нему покровительственно. О н про себя улыбался… и не мешал.
В суматохе обоюдных дел встречались дома только вечером, болтали до глубокой ночи, как она любила говорить, «обо всем на свете и по поводу личного». Летом же уходили на Каму. Подолгу сидели и молчали. Каждый о своем - и об одном и том же.
Вообще, сколько можно, бывали всюду вместе. Однажды Раля привела его в клуб имени Энгельса. Здесь собралось по какому-то поводу много ребят из депо Пермь-два, с гвоздевого и сепараторного заводов. Пришли и Ралины пионеры, возможно, заочно знакомые с ним по рассказам и фельетонам в «Звезде».
Он долго сидел, никем не замеченный. Слушал выступления. Потом пригласили на сцену его. Вышел, постоял, улыбнулся, развел руками:
– У вас тут очень хорошие ораторы… они отлично, главное же, громко говорили… а я не оратор.
– Ничего, - крикнули из зала, - не робей, товарищ!
– Ну что ж… есть не робеть! Если хотите, я прочту вам из повести, которую вы еще не знаете?…
И стал читать отрывок из «РВС», то место, где Жиган с запиской от раненого Сергеева мчится к красным звать на помощь.