Гайдебуровский старик
Шрифт:
Конечно, старик был профи в своем деле. Но я подозревал, что его мудрость, его философия, его нахмуренные седые брови и непревзойденное умение апеллировать, словно жонглировать фактами и событиями прошлых веков, только отпугивали клиентов. Равно как и отпугивала древность Элеоноры Викентьевны, способной лишь на красочный монолог, окрашенный допотопными иероглифами или иероглифами. Что, по сути, одно и то же. И что, по ее мнению, должно способствовать выгодной сделке.
Безусловно, у них были выгодные сделки. Иначе бы Аристарх не сколотил такое состояние. Но эти сделки были редки. А значит, чаще всего, случайны. Мы с Тасей построили свою торговлю на ином принципе. На некотором снижении цен, а значит на повышении частоты сделок. Что означало, эти сделки уже были не случайны, как и не случайными покупатели, которые постепенно становились потенциальными
Без сомнений, подобный метод работы старика с покупателями мне был на руку. У него не было постоянных. Это означало, что опасность моего разоблачения сводилась к минимуму. Более того, как оказалось, чаще всего у него приобретали антиквариат приезжие. Я, конечно, понимал старика. Он высоко ценил свои вещи. Они были для него не просто вещами. Они были для него всей жизнью. Его друзьями, его семьей, его домом, его родиной. Не смотря на то, что биография у каждой вещи была чужая, постепенно она становилась и биографией старика. Кроме вещей у него, по сути, ничего и никого не было. И если он изредка расставался с ними, то расставался по баснословной цене. И снижать ее не собирался. И не торговался ни с кем. Он продавал свою родину, семью, свою биографию очень дорого. За такую цену, когда уже отказать было невозможно. И он эту цену знал. И по продаже частицы себя, словно в искупление, тут же приобретал другие антикварные вещи. Умело приобретал, недорого. Чтобы ужившись, сроднившись с ними, искренне полюбив их, позднее им поднять цену. Можно было про него сказать проще – спекулянт. А можно – романтик. Это – как и кто понимает. Ведь все имеет цену. Даже то, что бесценно. И то, что ничего не стоит вообще. Я мало знал старика. Всего несколько часов. И все же… К тому же, по его подробным дневникам, где он скурпулезно и выразительно описывал каждую вещь, словно рисовал с натуры, я понял – он являлся и спекулянтом, и романтиком в одном лице. Он был равнодушен, порой жесток к людям, как прирожденный ростовщик. Которого убить не жалко. Подобных ему не раз безжалостно убивали классики в своих романах. В то же время, он был искренне неравнодушен к вещам, нежен к ним и сентиментален. Как возвышенная натура, сподвигнутая ими на философию и поэзию. И классики, убив подобных ему, потом часто оплакивали их в своих романах. Я не был классиком и не писал романы. Я просто убил старика по-настоящему. Как спекулянта. И потом не раз плакал о нем. Как об одиноком и по-своему трогательном человеке.
Тася же, в отличие от меня и старика, не имела дурной привычки вдаваться в глубинную суть вещей. Вещи для нее были всего лишь вещами. Ни больше и не меньше. И вряд ли она находила отличие между музыкальной шкатулкой, которую можно купить за сотню в китайских сувенирах. И шкатулкой деспотши Салтычихи, убившей ею своего ямщика.
Тася недоуменно вертела шкатулку в руках и старательно морщила узкий лобик. Помню, это был день, когда мы провернули первую сделку.
– Да, да, Тасенька, это именно та шкатулка, представляешь, невероятно! – я возбужденно ходил взад-вперед по комнате, размахивая руками. Для меня словно открывался учебник истории, иллюстрированный памятными раритетами. – Это просто невероятно. Ты только подумай! Только себе вообрази! Ты держишь в руках настоящий осколок истории! Сколько-то, господи, лет прошло! И все эти годы словно укрылись в этой шкатулке! Сколько рук прикасалось к ней! Здесь укрылись человеческие страсти, пороки, трагедии, неоправданная жестокость… И…И, возможно, любовь. Нам знать не дано.
Тася еще старательней морщила узенький лобик. И открывала шкатулку. И совала в нее свой остренький носик.
– Почему, все нам прекрасно дано знать. Никаких трагедий и страстей я здесь не вижу. Даже никаких украшений. Вот так история! Пусто!
– Это у тебя в голове пусто! – я раздраженно стучал по лбу Таси кулаком. – Никакого воображения! Просто с ума сойти!
– А что, ну что тут я могу вообразить! – Тася горячилась не меньше моего, да еще с таким видом, словно тоже поражалась моей беспросветной тупости. – Шкатулка как шкатулка! К тому же совсем старая. Конечно, она еще ничего, крепкая. Даже краска почти не облезла. И обита добротной тканью. И вышивка довольно искусная. Может вас вышивка так поразила? Но могу вам сказать, моя бабушка лучше вышивала. Сюжетней. А тут куры да утки. Деревня какая-то. А моя бабушка в эту деревню наверняка бы еще каких влюбленных поставила в центре. Пусть себе целуются.
– О, боже! – я схватился за голову. – Ты все о своем. И причем тут твоя бабушка! Она что артистка была, или офицерша, или из знатного рода происходила!
– Нет! Но хочу заметить, и убийцей она не была. А насколько я знаю, этой шкатулкой прибили кого-то! И я должна при этом разевать рот от счастья и махать крыльями! Что какая-то придурковатая старуха убила бедного парня! И причем тут исторические страсти! Вы что-то путаете! Это даже не шкатулка, а орудие преступления. Может, ей бы нашлось местечко в музее милиции. Это ведь не история, это просто жестокость! И эту жестокость не нужно возводить до небес! И петь ей дифирамбы! Ее нужно либо клеймить, либо забыть! А можно вообще сжечь!
Тася решительно направилась к камину. В своих руках она торжественно несла шкатулку Салтычихи. В камине, как назло, полыхал огонь. Раскаленные языки пламени, словно в пасти дракона, готовы были все поглотить.
– Эге-гей! – закричал я. И в секунду очутившись возле девушки, выхватил из ее рук редкий предмет. – Тоже мне, вершитель истории!
– Вы что, Аристарх Модестович! – Тася покрутила пальцем у виска. – Я же не чокнутая, как ваша Салтычиха. Я человек рассудительный, как вы заметили. И, если что можно продать, с выгодой к тому же, в огонь в жизнь не полетит. А вы наверно забыли, что шкатулка стояла на камине?
Я вздохнул и поставил шкатулку на место.
– Вот так. И смотреть на нее нужно как на товар.
– Товар, Тася, продается в соседнем супермаркете, где ты работала. Товар можно положить в пакет, выбить чек и покупателя отправить восвояси. Можно, Тася, даже продать просроченный товар. Частенько подобное выгорает. Здесь, девушка, просроченных товаров не бывает. Напротив, чем дольше их срок, тем выше цена. И в пакет их просто так не уложишь. К нашим вещам требуется особое уважение, почтение и осторожность. Поскольку если что разобьешь, то не только разобьешь дорогую вещь, разобьешь то, что уже никогда, представляешь, никогда в жизни не восстановить. И, если хочешь, разобьешь мое сердце, – мне уже казалось, что это не я говорю. Я только открываю рот. А меня озвучивает настоящий антиквар. Из своей могилы. Мне стало не по себе. И я зябко повел плечами. И протянул руки к огню. Мне нужно было почувствовать боль. Чтобы знать, что я еще существую. И я еще живой.
– И еще, уясни себе девушка. Здесь ценится не внешняя оболочка, не картинка и даже не качество. Каждая вещь ценна своей историей, как ты говоришь, сюжетом. Ну, хорошо, ты не понимаешь про страсти, трагедии и любовь. Это все абстрактно. Это нужно представлять. Но… Но, к примеру… К примеру… ты представляешь, что на этой шкатулке, возможно, еще есть улики. Улики преступления.
– Как так? – Тася всплеснула руками. – Через столько-то лет!
– Вот именно! И этим можно поразить покупателя! Сразить его наповал! Обезоружить!
– А потом, обезоруженного, облапошить, – хихикнула Тася в ладошку.
Замечание было колким и, в общем-то, довольно уместным. Но я не обратил на него внимания. Я становился профессиональным торговцем.
– Представляешь, Тасенька! В те годы, столько веков назад, улики можно было и не найти. И не доказать причастность к убийству того или иного лица. А сегодня! И отпечатки пальцев, и генетический код, и даже пылинки, и даже кровь! Через столько времени! Все можно определить! И все сохранилось! Бог с ними, страстями и трагедиями. Люди! Здесь можно физически почувствовать прикосновение людей, которые умерли сотни лет назад! И кровь жертвы, и кончики пальцев убийцы! Они здесь!
Тася содрогнулась. И в ужасе посмотрела на меня.
– И вы такое хотите продать! Продать убийство! И убийцу, и жертву! Да кто такой страх купит!
– Люди разные бывают, иногда они очень хотят купить смех, иногда страх, – машинально ответил я.
– В таком случае, пусть лучше валят в ларек с компакт-дисками. И покупают комедии и трагедии себе на здоровье. Это как-то нормальнее, чем кровь жертвы и пылинки от волос, – буркнула себе под нос Тася.
Я задумался. Кровь жертвы, пылинки от волос, отпечатки пальцев. Что-то я забыл, что-то упустил. Что? Когда? И что мне это напоминает? И о чем это напоминание предупреждает?