GAYs. Они изменили мир
Шрифт:
Пять лет, с 1508 по 1512, провел он на лесах, под потолком капеллы, практически не спускаясь вниз, – даже спал он зачастую прямо там, наверху, на жестком матраце. Сначала у него было много помощников: он вынужден был вызвать специалистов по фрескам из Флоренции, поскольку сам невнимательно слушал в свое время уроки Гирландайо.
Однако очень скоро помощники стали ему мешать – и в один день Микеланджело просто-напросто запер перед ними дверь капеллы. Впоследствии его ученик Асканио Кондиви писал о его характере: «Иные считали его гордецом, а иные – чудаком и сумасбродом, он же не обладал ни одним, ни другим пороком, но любовь к мастерству и постоянные упражнения в нем заставляли его искать одиночества, а наслаждался и удовлетворялся он этим мастерством настолько, что компании не только его не радовали, но доставляли ему
Вот и во время героической росписи Сикстинской капеллы, когда Микеланджело работал лежа – так, что краска капала ему на лицо, и практически в полном одиночестве (ему помогали только два человека: один наносил на потолок раствор, другой смешивал краски), – он не чувствовал себя одиноким. С ним были великие библейские персонажи, которых он изображал на своей монументальной росписи: он общался с ними и с самим Богом.
Самая, пожалуй, известная и гениальная из фресок свода Сикстинской капеллы изображает сотворение Богом Адама. Картина, на которой пробуждение жизни показано через протянутые друг к другу, но не касающиеся руки, одновременно насыщена мощным духовным смыслом и прославляет идеальную для Микеланджело вещественную красоту, красоту обнаженного мужского тела. Вот что он сам писал о создании Адама в одном из своих сонетов: «Тот, Кто создал все сущее, выбрал затем из него все наиболее прекрасное, дабы показать в этом (в человеческой фигуре) самое высокое, на что только способно Его божественное искусство».
И сам Микеланджело, несмотря на весь аскетизм своего образа жизни, никогда не был равнодушен к этой красоте. Он был очень замкнутым, погруженным в себя человеком и тщательно охранял свою приватность, однако некоторые сведения о его личной жизни все-таки сохранились. Известны, например, имена юношей Фебо ди Поджо и Герардо Перини – из письма шантажиста Пьетро Аретино, в котором он ядовито намекает на то, что у Микеланджело были с ними любовные связи. Сохранились и некоторые письма скульптора этим молодым людям, и сонеты. «Я падаю, Господи, и сознаю мое падение. Я подобен человеку, которого сжигает пламя, который несет в себе огонь, чья боль увеличивается по мере того, как мельчает разум, уже почти побежденный его жертвой. Остается лишь усиленно питать мое пылкое желание не омрачить твой прекрасный безмятежный лик. Я больше не мо гу, ты отобрал тормоз из моих рук, и душа моя смелеет в сво ем отчаянии». «Здесь благодаря своей доброте он принял мою любовь, и мое сердце, и мою жизнь. Здесь его прекрасные глаза обещали мне свою помощь и в то же время пожелали лишить меня этой помощи. Здесь он меня очаровал и здесь же от меня избавился. Здесь я плачу над собой и с этой скалы с невыразимой болью вижу, он уходит, тот, кто отнял меня у меня самого и в то же время не захотел меня».
Сюда же можно отнести и пятьдесят эпитафий, написанные Микеланджело, уже в солидном возрасте, на смерть пятнадцатилетнего Чеккино Враччи, которого он так любил, что называл в письмах своим «идолом». Вот одна из эпитафий, написанная от имени самого Чеккино: «Моя плоть, превратившаяся в пыль, и мои кости, лишенные здесь своих прекрасных глаз и своего доброго лица, служат доказательством тому, для кого я был радостью в его постели, кого я сжимал в объятиях, и в ком жила моя душа».
Но самое большое, самое сильное чувство, если судить по письмам и сонетам, довелось гениальному скульптору испытать в пятьдесят семь лет, когда он повстречал в Риме прекрасного юношу Томмазо де Кавальери, ставшего для него воплощенным идеалом красоты, которую он всегда воспевал. От Томмазо не сохранилось изображений, если не считать ангела на фреске «Страшного суда», поэтому скорее стоит поверить на слово самому Микеланджело, который считал его очень красивым и к тому же талантливым живописцем.
Титан, который пререкался с папами и отказывал королям, писал юноше послания, полные преклонения и мучительной неуверенности; прилагал гениальные рисунки, робко спрашивая, понравились ли они Томмазо. Рисунки сохранились и по сей день: все они изображают греческие мифы, в том числе отчетливо гомо эротические, как, например, похищение Ганимеда Зевсом-орлом. А вот какие стихи писал Микеланджело своему прекрасному «Томао»: «Да возжелает моя судьба, чтобы я своей мертвой оболочкой одел моего повелителя и чтобы я смог изменить состояние своей смертью, как змея на камне в момент линьки. О, если бы моя грубая кожа с перепутанными волосами могла стать одеждой, которая с радостью обтянула бы твою прекрасную грудь, я был бы с тобой по меньшей мере весь день. И больше, если бы был сандаловой опорой для колонн и таким образом поддерживал бы две прекрасные белоснежные ноги». И вот – строки, выражающие неистовство, обжигающую силу желания, объединяющие его с актом творчества: «Если я родился не глухим и не слепым, а способным создать произведение искусства и если я могу победить природу, как это делают те, кто умеет как-то самовыражаться,
Была в жизни Микеланджело и одна женщина – благочестивая вдова Виттория Колонна, маркиза Пескара. Они познакомились, когда Виттории было сорок семь лет, а Микеланджело шестьдесят один, и между ними завязалась нежная дружба – вернее, любовь, избавленная от влечения плоти. Виттория была очень умна, образованна и набожна, они проводили время в душевных разговорах, обменивались письмами и стихами с признаниями друг другу в «чистейшем и сладчайшем чувстве», как писал об их отношениях Асканио Кондиви. Микеланджело ценил поэтический талант и ум Виттории и называл ее «мужчиной в женщине» – видимо, для него это был наивысший комплимент. Смерть Виттории была для Микеланджело большим ударом – позже он вспоминал, что жалеет лишь об одном: что, когда прощался с ней, уже неживой, поцеловал только руку, а не ее лицо.
После росписи Сикстинской капеллы у Микеланджело было еще много грандиозных проектов, не все из которых, к сожалению, оказались завершены. Постоянная смена пап на престоле зачастую мешала скульптору закончить то или иное дело: каждый из них хотел прославить свой род, и все они первым делом обращались за услугами к Микеланджело. Ему так и не дали доделать гробницу Юлия II и взяли в итоге для нее только одну гениальную скульптуру – Моисея; не достроил он библиотеку Лауренциану; осталась недоделанной погребальная капелла Медичи: Микеланджело успел создать только два надгробия из запланированных четырех. Композиции этих надгробий пронизаны темой неотвратимости смерти, наивысшим воплощением которой явилась статуя Ночи, о ней сам скульптор написал следующие строки: «Мне сладко спать и еще слаще быть камнем, пока не ка нули в прошлое эти позор и зло. Не видеть, не слышать – в этом мое великое счастье. Ах! Не будите меня, говорите потише!»
На какое-то время Микеланджело отвлекается от творчества, бросая всю мощь своей энергии на постройку военных укреплений родной Флоренции, когда в ней произошла революция и были свергнуты Медичи. Продолжалось, впрочем, это недолго – Медичи с помощью военной силы вернулись; Микеланджело, как участника обороны, хотели схватить, но он успел спрятаться в колокольне одной из церквей, а через месяц папа объявил помилование: разбрасываться гениальными скульпторами и живописцами – даже если они и были мятежниками – ему не хотелось.
И действительно, Микеланджело папам еще пригодился. По приказу очередного, Павла III, он возвратился спустя четверть века в Сикстинскую капеллу, чтобы расписать стену за алтарем грандиозной фреской «Страшный суд», грозной и устрашающей, воплотившей в себе весь ужас всемирной катастрофы и беспощадность гнева Божьего. У ног Христа Микеланджело расположил фигуру Святого Варфоломея, который держит в левой руке свою содранную кожу. Искаженному страданием лицу, изображенному на коже, Микеланджело придал собственные черты – это единственный его живописный автопортрет. По нему можно себе представить, какие душевные муки он испытывал при работе над этим произведением. К сожалению, вскоре фреска была испорчена, очередной папа сначала приказал ее уничтожить, а затем, «смилостивившись», поручил посредственному художнику «одеть» обнаженные фигуры на ней.
Микеланджело неутомимо работал до самых последних дней своей жизни. Уже будучи древним, почти девяностолетним стариком, с трудом передвигаясь и страдая от разных недугов, он руководил перестройкой собора Святого Петра и проектировал грандиозный купол, который в наши дни венчает этот храм, – уже после смерти скульптора этот купол построили по созданному им деревянному макету. По ночам же, мучаясь от стариковской бессонницы, продолжал ваять скульптуры. О смерти он говорил: «Если жизнь нам нравится, то, поскольку смерть есть дело рук того же мастера, она не должна нам не нравиться». И смерть пришла к нему, не дав один месяц дожить до восьмидесяти девяти лет – он умер от лихорадки в своей римской мастерской, окруженный близкими людьми, включая Томмазо де Кавальери. Его любимому племяннику Леонардо пришлось выкрасть тело, которое, вопреки воле скульптора, хотели похоронить в Риме, – и в результате Микеланджело нашел упокоение в родном Городе Цветов, которому всегда принадлежал душой.