Газета День Литературы # 116 (2006 4)

День Литературы Газета

А Россию покинул последний еврей.

Над собором кричит ошалелая галка.

Я, конечно, иных — средне-русских кровей,

Но уехал еврей.

Мне действительно — жалко…

…………………………………………

На рассвете уехал последний еврей.

Я желаю ему пониманья и счастья.

Но сегодня стою у закрытых дверей:

Вот уехал еврей… И к кому постучаться?

И ведь верно же. Просто и верно выразил суть проблемы. И спорить будем, и решать вековые вопросы, но разъехались, и "к кому постучаться?" Вот и Станислав Куняев писал: "И нас без вас, и вас без нас убудет…" Так же, как убудет и без украинских, берущих за душу песен, и без восточного яркого цветения грузинских или армянских лириков. Не желает душа лирника Александра Боброва расставаться с близкими ему напевами соседних народов. Эта культурная, словесная имперскость, уверен, ещё столетиями будет жить в нашей культуре, отнюдь не задевая и не ущемляя ничьи национальные чувства.

Пламя предков горит поныне.

Наша память остра

От Подола и до Волыни,

От Днепра до Днестра.

Дети вольной славянской крови

Мы прошли сквозь века.

По тiй мовi та будьмо здоровi!

Будем, наверняка!

Но, конечно же, для многих Александр Бобров прежде всего певец старой Москвы, её затаенных, скрытых, чудом сохранившихся уголков. У него даже голос меняется, когда он говорит и поет о своем Замоскворечье. Он с ужасом видит, как на глазах исчезает его Москва, как становится чужим, враждебным ему городом интернациональных безвкусных застроек. Его артистизм и врожденное чувство красоты не могут смириться с уничтожением и уже неизбежным исчезновением с лица земли в своем первозданном виде одного из чудеснейших городов мира. И он искренне завидует и Петербургу, и Риму, которые остались в своей вековой красоте удивлять всех своим ликом. А наш лирник лишь может вывести нас на потаенную экскурсию по уцелевшим островкам старой Москвы.

В старой Москве,

по соседству с Ордынкой,

В дымке тоски, на родных Кадашах,

С каждой небрежно мелькнувшей

косынкой,

С каждой неспешно летящей снежинкой

Я замедляю задумчивый шаг.

Но он уже и сам давно стал частью московского пейзажа, частью старой московской культуры, певцом Замоскворечья. Краеведы со временем, несомненно, будут собирать его московские песни, сохранившие еще вековую московскую ауру. Только такой, как Александр Бобров, был способен собрать воедино и издать все свидетельства о старой Москве, огромную томину воспоминаний и документов под простым заголовком "Московия". Так же когда-то собирал свой четырехтомник "Сорок сороков" еще один мой уже ушедший друг, еще один певец Москвы — Петр Паламарчук. Это уже их следы на карте Москвы.

И нельзя себе представить.

Как в Москве свой след оставить:

На земле асфальта — семь слоёв,

Но быть может, чья-то память

Вдруг спохватится: ну да ведь,

Здесь когда-то жил А.А.Бобров!

Москву назвали третьим Римом —

Какие лестные слова!

Но ты вовек неповторима,

Первопрестольная Москва.

Его песни иногда непримирим

ы, готовы к борьбе до конца. Но даже в безнадежности он ищет свой выход. Может, этой своей безнадежной и неистребимой верой в свой народ, в своих друзей, в свою любовь он и отличается от заполонившей все экраны попсы. Пусть и безнадежные, прямо по Сирано де Бержераку, мечтания ему во сто крат дороже сытого довольства новых русских и их лжепоэтических подголосков, перечеркивающих роль истинной поэзии в обществе. Он не только в песнях, но и в жизни всегда идет напролом, выбирая привычный тяжелый русский путь.

Если направо —

Деньги и слава.

Если налево —

Конь пропадет.

Если упрямо

Двинешься прямо —

Сам ты погибнешь.

Значит, вперёд!

Вспомним да грянем.

Петь не устанем

Тех, кто не сдался,

Тех, кто не сник!

Выпьем да грянем.

Песней прославим

Тех, кто упрямо

Шел напрямик!

Вот и я стараюсь прославить критическим словом своим неутомимого лирника, ратника словесных поединков, путешественника и летописца Александра Боброва. Как и все русские таланты, он в своей деятельности многолик: и журналист, и телеведущий, и краевед, и умелый организатор, издатель. Но — всё побоку. У каждого человека всегда есть главное, сокровенное. У Александра Боброва — это его ратная и боевая песня. Пусть и не ко времени, иным покажется, и рать уже притомилась, а то и полегла. Но пока есть хоть один в поле воин, для него будет призывно звучать бобровская песня. Он идет своей дорогой лирника до самого конца.

А всё же мы верим,

А, значит, живем.

И плакать умеем,

И песни поём.

Пусть сорвана глотка,

Хрипим — ерунда!

Когда остановка?

Когда? — никогда!

Владимир Личутин ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

Был прежде Дорошенко кудреват, вальяжен, речист, смотрелся орлом, но перед переворотом девяносто первого поверстался с журналистикой, яро воюя за русские интересы, чем изрядно насолил московским писателям либерального (еврейского) толка. Для честолюбия, тщеславия этого шума ему хватало, визг и вой только подбивали в крыла, давали решимости, вокруг его имени постоянно ломались копья, демократы упорно хотели дорошенковской кровички, ему, может быть, светила участь несчастного Осташвили, повешенного в тюремной камере перед самым выходом на волю… Дорошенко поседател, посерел лицом, шевелюра посеклась, глаза ввалились, в них теперь часто просверкивала угрюмость и тоска. На меня он теперь взглядывал искоса, с пристрастием, слова цедил сквозь губу, напрочь откинув прежнюю дружбу, словно бы это я заступил ему дорогу.

Лет пятнадцать он не писал прозы, как бы выпал из литературы, и на Дорошенке поставили крест. Дескать, да, был у парня талантишко, но без притужания, ежедневного труждания над белой бумагою, потиху свернулся в свиток и окончательно засох, изветрился, истолокся в пыль, как опавший осиновый лист, так и не проявив себя. Мало ли способных людей в миру, порою сознательно усыпивших в себе Божий дар; де, кому нужны нынче наши писания, когда нужда заела… А из-под креста, коли закопал себя сам, трудно вылезть на белый свет; случаи подобные бывали, но крайне редко…