Газета День Литературы # 131 (2007 7)
Шрифт:
Он здесь. (Не горько и не жалко
Себя, Россию. Всё равно.)
Его дворянская осанка.
Рука, державшая перо.
Он твёрдо знал – пройдут столетья.
И вынут жребий наугад.
Чтобы опять на этом свете
Заговорил его талант.
Он повторится. Это ясно.
На том же самом, на прекрасном
Великорусском языке.
Станислав Грибанов ”ХУЦПЕ”
Отрывок из книги “Крест Цветаевых” (Марина Цветаева, её близкие, друзья и враги глазами солдата)
Давно это было. Во время застоя развитого социализма. Я безмятежно жарился на пляже лётного профилактория в приморском городке Кобулети, вдруг, слышу, меня зовут. Кричат: "К телефону! Цветаева из Москвы звонит…" В плавках – так и рванул в приёмную. Звонила Анастасия Ивановна. Чистый, родникового звучания голос с произношением отдельных слов на старинный лад мигом перенёс в комнатку с роялем и акварелями Макса Волошина на шкафу. Анастасия Ивановна поинтересовалась, какая на море погода, хорошо ли отдыхаю и долго ли ещё буду на юге, а потом стала рассказывать о письме из Америки от какой-то Швейцер.
Письмо – открытое! – в боевой готовности к обнародованию, было по поводу второй части "Воспоминаний" А.Цветаевой, и мне Анастасия Ивановна звонила не случайно: дело в том, что на 20 страницах текста того письма 15 раз упоминалась моя фамилия. Словом, американка Швейцер выдавала! – всем сёстрам по серьгам…
Проблем с оплатой телефонных разговоров в застойные времена не было – говори, сколько хочешь, будто ты финансовый олигарх. Проблемы были с вареёной колбасой, свободой слова и двойным гражданством для "прогрессивной интеллигенции". Так что минут через 30-40 мы договорились о встрече после моего отпуска. Надо было конечно ознакомиться с письмом мадам Швейцер, а потом и решать – вступать с ней в душеспасительную беседу, каяться во всех наших злонамеренных действах или сразу послать на хрен! Последний ход мысли Анастасия Ивановна, понятно, не выражала. Это была моя интерпретация одного из "ответов Чемберлену"…
Ну, а суть озабоченности американки сводилась к тому, что она, "как читатель и человек, любящий Цветаеву и пишущий о ней", от всех остальных требовала писания на эту тему такого, которое ей было бы понятно и её бы устраивало. Она – цветаеволюб и цветаевовед на весь Калашный ряд и Соединенные Штаты Америки, а посему заявляет сестре Цветаевой: "В Вашей книге не только не вся правда о Марине Цветаевой, но и не всё – правда", "В Вашей книге есть ложь", "Утвержденная Вами ложь может со временем показаться или быть выданной за правду", "Эта прямая ложь уже тогда меня поразила", "Остальное – неправда", "Вы не называете вещи их именами, Вы способствуете тому, чтобы не знали и не понимали", "Марина Цветаева надеялась, что будущее будет за неё, восстановит справедливость, – могла ли она предположить, что Вы, ее родная сестра, окажетесь на стороне прошлого, будете способствовать сокрытию истины?" И так далее…
Словно на расправе "тройки", Швейцер бросала Анастасии Ивановне вопросы: "Откуда Вы знаете те слова, которые цитируете? Кто и насколько достоверно рассказывал Вам о собрании в Чистополе?.." "Свое
Вот она, Швейцер, убеждена – и это истина в последней инстанции. "Кто не с нами – тот против нас", а "кто не сдается – того уничтожаем!"
Возмутительная навязчивость, наглость автора "Открытого письма" в суждениях и о Марине Ивановне. Как это она не могла разглядеть, что за человек писатель Н.Асеев? Нашла к кому обратиться за помощью для сына! А ведь "имела возможность узнать Асеева в Москве". "Обращалась к нему в Чистополе…" Ох, не хватало тогда Марине Ивановне наставницы вроде Швейцер! Вот уж она научила бы, как жить и бороться, направила бы на путь истинный…
"Никакой специальной "травли" Цветаевой в эмиграции никогда не было. Была сложная и трудная жизнь Поэта в разрыве со Временем, в нежелании сколько-нибудь к нему приспосабливаться…" – продолжает Швейцер. Но судить о жизни Цветаевой, может, лучше все-таки по её строкам, а не по философическим экзерсисам американки?
…1926 год. После Праги – Париж, и Марина Ивановна пишет: "В Париже мне не жить – слишком много зависти. Мой несчастливый вечер, ещё не бывший, с каждым днем создаёт мне новых врагов… Если бы Вы только знали, как всё это унизительно…"
О том времени говорит и муж Марины Ивановны Сергей Эфрон: "Русский Париж, за маленьким исключением, мне очень не по душе. Был на встрече Нового года, устроенной политическим Красным Крестом. Собралось больше тысячи "недорезанных буржуев", жирных, пресыщенных и вяловесёлых (все больше евреи), они не ели, а драли икру и купались в шампанском. На эту встречу попала группа русских рабочих, в засаленных пиджачках, с мозолистыми руками и со смущёнными лицами. Они сконфуженно жались к стене, не зная, что делать меж смокингами и фраками. Я был не в смокинге и не во фраке, но сгорел со стыда…"
По Швейцеру, это просто жизнь и время, к которым надо приспосабливаться. Она не против приспособить к выдуманной ею жизни и сына Марины Цветаевой.
Что ж, к тем двум, кто засвидетельствовал расстрел Георгия прямо в казарме, добавим ещё кое-какую информацию на эту тему.
Значит, так. На войну сын Цветаевой ушёл сразу по приезде в Москву из семейства Ланнов и не в 1944 году, как записано в военкомате, где Эфрон состоял на учёте, а в 1943. Попал он в некий французский батальон (который до сих пор – вот уже 60 лет после Победы! – не рассекречивают. Военная тайна! – С.Г.).
Говорят, что после войны Георгия видели в Париже. Надо полагать, в той блестящей стратегической операции, проходившей под кодовым названием "Багратион", когда за 14 суток наши войска прошли по белорусской земле около 200 километров и завершили тяжёлые бои окружением противника, Георгий рванул в направлении Парижа и всех обогнал! 57 600 пленных немцев бежали тогда к нам, на восток, и около трех часов шли по улицам столицы мимо молчавших во гневе москвичей. А красноармеец Эфрон тем временем чесал в сторону Елисейских полей…