Газета День Литературы # 131 (2007 7)
Шрифт:
Французскую тему можно продолжить: какой-то пленный немец-инженер Альберт видел, как был сбит советский самолет из эскадрильи Нормандия-Неман. Приземлились два летчика, и один из них остался жив – сын Цветаевой! Потом его передали в гестапо, где зверски пытали, и он там погиб. Так сказать, "в небесах мы летали одних"…
Крупный цветаевовед за бугром госпожа В.Лосская в поиске сына Цветаевой тоже отличилась. Она рассказывает, что Георгия в конце войны кто-то встречал не в Париже, а в Берлине, на вокзале. Абсолютно точно, что он жив!
Марк Слоним, как и мадам Швейцер, полагает, что сын Цветаевой вообще на фронте не был – его свои ещё до фронта расстреляли. Письма, вот,
"И последнее – о Муре, – пишет мадам из Штатов. – Утвердив его единственным виновником смерти матери, Вы решили зачем-то присоединиться к С.Грибанову и "реабилитировать" Мура по гражданской линии. Будучи плохим сыном своей матери, он зато был замечательным сыном своей матери-Родины (впрочем, он родился в Чехии) – вот ради чего Вы присоединяетесь к пошлой и насквозь фальшивой статье Грибанова."
Мадам Швейцер понять можно. Ей не важно, что Мура – Георгия – из Чехии увезли ещё в пелёнках. И что мать его о Родине думала далеко не так, как это представляется мадам. "Родина не есть условность территории, – писала Цветаева, – а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть Россию может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя…" – вот суждение о матери-Родине Марины Цветаевой и подгонять его под свои мерки – "я просто убеждена!" – не слишком ли дерзко?.. Давно известно, для одних Россия – Родина-мать, а для других – мачеха.
Стихослагатель по фамилии Маркиш откровенно рифмовал по этому поводу из Израиля:
Я говорю о нас, сынах Синая,
О нас, чей взгляд иным теплом согрет.
Пусть русский люд ведёт тропа иная,
До их славянских дел нам дела нет.
Мы ели хлеб их, но платили кровью.
Счета сохранны, но не сведены.
Мы отомстим – цветами в изголовье
Их северной страны.
Когда сотрётся лыковая проба,
Когда заглохнет красных криков гул,
Мы станем у березового гроба
В почётный караул…
Этому стихослагателю также в рифму ответила "землячка" по Штатам Галина Россич:
Вскормила ты сынов неверных,
Что смерти материнской ждут,
И в гроб, сколоченный поспешно,
Живой ещё – цветы кладут…
Здесь не место
Не знаю, где родилась мадам Швейцер. Но, полагаю, как цветаеволюбу Соединенных Штатов Америки, ей должны быть знакомы эти праведные слова большого русского поэта. А у евреев, между прочим, есть одно емкое слово – "хуцпе", означающее одновременно жестоковыйное присутствие духа, бесчинство, наглость и дерзость. Датский критик Г.Брандес поясняет: "Хуцпе у обыкновенных представителей еврейской расы принимает иногда возмутительный характер навязчивости и ни на чем не основанной страсти выставляться и играть роль". Но собственный-то пуп всегда ли критерий истины? Петух, вон, тоже – кричит на заборе спозаранку и думает, что от его крика солнце восходит…
Однако по поводу Мура. "О Грибанове говорить не стоит – он выполняет "социальный заказ", – сходу заключила мадам Швейцер в своём письме – и это, как приговор в бюро расстрелов. Ну, конечно же! Прямо со Старой площади, из ЦК КПСС звонил мне зам. зав. Отдела пропаганды товарищ А.Н. Яковлев и давал установку: "Признать Цветаеву!"
Видимо по той же "установке" о Цветаевой и журнал "Москва" принялся печатать "Воспоминания" сестры М.Цветаевой Анастасии Ивановны. Именно они-то и вызвали гнев мадам Швейцер из штата Массачусетс.
Однако, как развивался "социальный заказ" на сына Цветаевой? Мадам Швейцер доподлинно вычислила: "Если уж советская власть решила "признать" Цветаеву, ей нужна правильная биография, обыкновенная, не безымянная могила с нормальным советским памятником, а заодно и сын – отличник боевой и политической подготовки". Так что неноменклатурному "мудаку" свободных мест в посольствах не нашлось и, во исполнение "социального заказа", он вынужден был залезть в архив и в тоннах боевых донесений, сводок, сведений – пыльных бумаг военных лет – искать хоть какое-то упоминание о красноармейце Г.Эфроне. Требовалось доказать, что он отличник боевой и политической подготовки, ибо советская власть – по-Швейцеру – памятники и обелиски не отличникам, павшим в боях за Родину, не ставила…
Оглядываясь назад, в даль времени, порой думаю: а вот сейчас взялся бы за такое дело, взвалил бы на себя такой груз? Ответить утвердительно не могу. Хотя в архивах я работал немало: вел поиски своего 19-летнего дяди Гены Семёнова, погибшего под Алексиным в 1942 году, дяди Мини Лесняка, жизнь положившего где-то в боях под Смоленском в сорок первом, своих однополчан, летчицы Лили Литвяк, пропавшей без вести, Володи Микояна. Многое удавалось узнать, но могилы…
Известно, исход любой войны решает солдат. Ему посвящают свои мемуары полководцы и военачальники – это в мирное время. А в войну полк пехоты – три тысячи молодых жизней – хватало на месяц. Что там было писать о тех тысячах? Где, какие бумаги могли остаться о рядовом Великой войны Г.Эфроне? В лучшем случае, мог отыскать общий список награждённых, скажем, за успешный бой, в котором какой-нибудь красноармеец Сидоров отличился и заработал медаль "За отвагу". Вот в списках потерь, опять же общих, того Сидорова отыскать было проще. В полк-то он прибыл, но потом убыл. У мадам Швейцер и вопрос – на засыпку: "А куда убыл?" А на седьмое небо!.. Все документы вместе с батальонной полуторкой, походной кухней и лошадьми прямо так к апостолу Павлу и убыли. Санитарка 183-го медсанбата Катя Матвеева, конечно, старалась поскорее вынести с поля боя раненого солдатика – сразу под нож хирургу. Выжил – хорошо. Не выжил – на то, знать, воля Божья. Вперёд, на Берлин!..