Газета День Литературы # 138 (2008 2)
Шрифт:
…Ощущением какой-то трагической нелепости пронизаны уже первые страницы романа, которые изображают атмосферу в одной из бригад российской армии накануне её ввода в Грозный. Нет даже приблизительных представлений о смысле операции, отстали тыловые части, но, самое главное, что более всего беспокоит начальника штаба бригады, осмелившегося возразить командующему войсками генералу, — слабая подготовка солдат, их неумение действовать в условиях большого города. Обстановка в самой бригаде напоминает настроения в отрядах анархистов времён гражданской войны. Ненадёжность, дух тления угадываются главным героем романа капитаном Кудрявцевым в блатных частушках, исполняемых похожими скорее на уголовников, чем на солдат, контрактниками; чуть позже он испытывает неясное, похожее на суеверие волнение, когда ротный Дед Мороз вручает каждому солдату автоматный патрон с выведенной на нём цифрой "1995", обозначающей
Если вспомнить о толстовском "Набеге", то будет совсем не лишним напомнить, что набег как нечто вторгающееся извне в процесс жизни, как активное военное действие занимает в этом произведении достаточно ограниченное место и слагается из двух сопоставленных и противопоставленных актов — нападения и защиты. Два этих акта совершенно естественно вписаны в основную тему и прохановского романа. Но если первый акт набега — нападение — обоими авторами осуждается, при этом особо подчеркивается бессмысленность цели и аморальность людей, допустивших его, то в анализе защиты точка зрения современного писателя существенно различается от той, которую отстаивал классик. Действия, связанные с защитой, он, как известно, нравственно оправдывал, ибо нападавшие несли с собою разрушение и смерть.
В "набеге" же Проханова, при всём внешнем сходстве с классическим вариантом, нет его важного признака — непременного в таких случаях — ухода жителей в безопасное место, что изна- чально отвергает мысль о карательной акции, войска входят в город не с целью стереть его с лица земли, а для восстановления конституционного строя, к каким бы последствиям в дальнейшем это ни привело бы. Именно так в романе восприняли, кстати, российских военных и сами горожане, поведение которых живо напомнило Кудрявцеву кадры фронтовой кинохроники, когда благодарные жители встречали войска на площадях освобожденных городов, в том числе, не стоит забывать, и европейских.
Другое дело, что это гостеприимство чеченцев изображается автором сродни дарам данайцев, изощрённым в своём лицемерии трюком, своеобразным сыром, служащим приманкой в мышеловке.
Трудно здесь не вспомнить и о встрече наместника Кавказа М.С. Воронцова с восставшим против Шамиля Хаджи-Муратом, описанной в толстовской повести. Тогда русский князь и кавказский наиб даже формально, в отличие от прохановских героев спустя сто сорок пять лет, не считались соотечественниками и, встретившись глазами, "прямо, без слов, высказывали друг о друге всю истину: глаза Воронцова говорили, что он не верит ни одному слову из всего того, что говорил Хаджи-Мурат, что он знает, что он — враг всему русскому, всегда останется таким, и теперь покоряется только потому, что принуждён к этому. И Хаджи-Мурат понимал это и всё-таки уверял в своей преданности".
Как и Толстой, Проханов полностью развенчивает романтику кавказской войны, показывая её грязную изнанку, гниль военного быта, где есть жульничество и пьянство прапорщиков, унижающее достоинство офицера заискивание перед солдатами из бывших блатных, разнузданность и наглость контрактников. Но он, в отличие от своего великого предшественника и некоторых современников, снимает романтический флёр не с русских персонажей романа, а с чеченских, показывая их жизнь и борьбу не в возвышенном духе, как это делают в некоторых своих произведениях В.Дёгтев или А.Ким, а в предельно критическом ракурсе. Теперь уже не Розенкранц, Болхов или Крафт, с присущими им "фанфаронадой и хитрыми фразами при свисте пуль, с игрой в презрение к смерти выглядят марионетками бесчеловечной комедии — войны", а мятежный чеченский генерал "с кошачьими усиками", хозяин дома чернокудрый Исмаил, его родственник — преподаватель истории одного из грозненских вузов. Вся "романтика" чеченцев, по Проханову, сводится к подлости, жестокому истреблению ни в чём не повинных людей, каннибальскому глумлению над трупами. Сам собой отпадает столь мучавший
Начиная с пятой главы в романе появляется ещё одна, назову её столичной, сюжетная линия, очень напоминающая те главы повести "Хаджи-Мурат", где речь идёт об императоре Николае I и имаме Шамиле, двух одинаково резко осуждаемых Толстым безнравственных деспотах, в равной степени заинтересованных в войне на Кавказе. У Проханова также эта линия параллельна основной и внешне никак с ней не связана, но, тем не менее, самым существенным образом её дополняет и объясняет, ибо описанные до того события оказываются, прежде всего, следствием не бездарно организованной локальной военной операции, а масштабной политической игры, которую ведут в столице государства совсем другие персонажи. Позволю себе сделать предположение, что автор "Чеченского блюза" максимально в данном случае использует идейное и композиционное открытие Толстого, благодаря которому, по тонкому наблюдению П.Палиевского, в повести и рождается совершенно новый, по-видимому, уникальный в мировой литературе тип реалистической сатиры — сквозное параллельное разоблачение.
Согласно авторской идее романа, современный образ кавказской войны в читательском сознании не получит адекватного отражения без вот этой, повторим, "столичной", сюжетной линии. Её (вместо императора Николая I в "Хаджи-Мурате", хотя и в не меньшей степени, что, видимо, соответствует современным российским реалиям) инициирует в "Чеченском блюзе" известный московский банкир, влиятельный предприниматель Яков Владимирович Бернер. Именно он более чем кто-либо заинтересован в том, чтобы армия вытеснила отряды Дудаева на сельские равнины под удары авиации, ибо разгром боевиков означал бы для концерна, принадлежащего Бернеру, установку контроля над нефтяными промыслами, а значит и укрепление его собственного влияния в стране. Окружающими его людьми, даже из высших эшелонов власти, Бернер умело манипулирует, каждому отводит место в грандиозной игре, ставки в которой — безграничная власть и богатство.
В романе Проханова даётся иная, в отличие от классики, трактовка вновь обострившегося в конце ХХ столетия российско-кавказского противостояния. Его причины не только в социально-экономических, религиозных или этнокультурных различиях, которым отводил первостепенную роль в будущих мировых конфликтах С.Хантингтон, но и в циничной, по убеждению автора, политике захвативших в России власть олигархов, манипулирующих судьбами целых народов, стравливающих их между собой ради укрепления своего финансового и политического могущества. Отсюда, видимо, и проистекает столь пристрастное отношение автора к "повстанцам", одни из которых не понимают, а другие из-за всякого рода меркантильных соображений и не хотят понять, что их борьба против русских за так называемую "независимость" есть лишь внешний план многослойной интриги глобального масштаба, имеющей совершенно иные, чем видится обычным гражданам, конечные цели. Кстати, такой же марионеткой предстаёт в романе и российский министр обороны, громогласно твердящий расхожие антисемитские проклятья, но одновременно на корню продающий армию и принципы офицерской чести.
В этом смысле совершенно закономерно, повторю, появление второй сюжетной линии в романе, составляющей с первой своеобразную парадигму, воочию демонстрирующую в идейном замысле романа две сложившиеся в России к концу века модели жизни, её, так сказать, "верх" и её "низ". Они противопоставлены в "Чеченском блюзе" как полярные, никогда и нигде между собой не пересекающиеся, демонстрирующие пример классической бинарной оппозиции. Являясь вроде бы частями одного целого, они характеризуют одновременно и амбивалентное единство, и разделённость на принципиальные, отличные друг от друга, а во многом и противоположные модели этнокультурной идентичности. Изначально заданная им в качестве свойства противоположность вполне соответствует, как уже было сказано, идеологическим взглядам самого Проханова, и потому то, что характеризует одну модель жизни, грубо пародируется или до неузнаваемости искажается на страницах романа в другой.
Благодаря этой антиномии в "Чеченском блюзе" без особого труда обнаруживаются все признаки глобальной оппозиция "Империя — Кавказ" (первый компонент можно заменить на "Россию" или "Москву"), в целом вообще характерной для всей русской прозы последних двух столетий. Идеологически насыщенный роман Проханова — не исклю- чение, он многослоен, весь построен на антитезах, подчеркивающих глубокий общенациональный кризис, в котором оказалась Россия в конце ХХ века.