Газета День Литературы # 138 (2008 2)
Шрифт:
Более того, аналогичная с толстовскими произведениями метаморфоза самым серьезнейшим образом трансформирует и литературный символ русского военного, который в обстановке чеченской войны питается новым жизненным опытом. Капитан Кудрявцев, в самом начале напоминающий упомянутых выше героев военной прозы советского периода, претерпевает по ходу действия серьёзные изменения, занимая здесь, на Кавказе, не ожидаемое по привычке место, скажем, героя лермонтовского "Валерика", а самого Хаджи-Мурата, обретая его энергию и силу жизни, умение толково сражаться и отстаивать свои принципы до последнего.
Автор романа самоотверженно — иного слова и не подыщу — вступает в яростную полемику с теми писателями (О.Ермаков, О.Хандусь, А.Ким, К.Тальвердиев), которые усердно декларировали идею, что война в Афганистане плавно перетекла в новую кавказскую, советский солдат, нисколько не меняясь, в российского, развеявшего романтический
Впрочем, борясь со столь распространённым в среде либеральных писателей представлением об образе российского воина, автор несколько спрямляет "диалектику души" своего героя. Она строится как освобождение персонажа от всех прежних зависимостей, связанных с исполнением его социальной роли, которая "мыслится как единица неопределённо широкого набора функций, составляющих социальную личность человека" (Л.Гинзбург). Так, Кудрявцев, оставаясь в одной и той же социальной роли на протяжении всего действия, исполняет в его завязке и в финале по сути две различные функции. Вначале он — один из многих, кто готовится принять участие в гуманной акции по восстановлению конституционного порядка в Чечне, в финале — едва ли не единственный из всех вошедших в Грозный российских военнослужащих, кто оказался способным дать достойный русского офицера отпор отлично организованному и вооружённому противнику.
Хотя в самом начале романа на эту роль, и здесь автор "Чеченского блюза" добивается гораздо большей, чем у многих современников, убедительности, претендует разыгрывающий дешёвую комедию заместитель командующего — гадко неприятный генерал, выхаживающий точно так же, как в своё время легендарный Ермолов, в восточных кожаных чувяках по расстеленной на полу карте Грозного. Он буквально заворожен кажущейся ему абсолютной идентичностью нынешней ситуации с ситуацией полуторавековой давности и всеми силами пытается вызвать у окружающих столь тешащие его самолюбию ассоциации с великим предшественником. Будучи из числа выдвиженцев, обласканных новой российской властью, генерал чувствует себя новым покорителем Кавказа и готов пойти на всё, чтобы завтра, в день рождения министра обороны, доложить об успешном выполнении операции. Её предрешённый финал, столь очевидно продемонстрированный высоким начальником, расхолаживает подчинённых, и если в известном толстовском рассказе лихорадочная возбуждённость охватывает перед набегом только излишне честолюбивых молодых позёров, то в "Чеченском блюзе", наоборот, каждый мысленно просчитывает выгоды, которыми обернётся лично для него завтрашняя кампания. Не стал исключением и переполненный честолюбивыми замыслами командир злополучной бригады, накануне ввода войск уже примеряющий к себе новенькие полковничьи погоны. Под мерцание звёзд в кавказской ночной выси всё кажется комбригу знаменательным, особо значимым для его удачно складывающейся служебной карьеры. Он весь в предвкушении "обряда обмывания звезды", открывающей ему путь в Москву, "в сахарное нарядное здание Академии Генерального штаба, подальше от этих чеченских полей, от составленных в каре заиндевелых машин, от туманного грязно-белого и враждебного города". Здесь ещё раз возникает интересная реминисценция с толстовскими произведениями, в частности, с "Войной и миром". Звёздное небо над Грозным и "бесконечное" небо Аустерлица, звёздочки на погонах и тщеславные мысли князя Болконского совершенно произвольно выстраиваются в один ряд, словно свидетельствуя о неизменности человеческих страстей.
Вот этим высшим офицерам, вызывающим у Проханова сильнейшую неприязнь, и противопоставлен в романе капитан Кудрявцев. Он как будто "списан" с психологического типа русского офицера Кавказского корпуса 30–40-х годов прошлого века, органически сочетавшего в себе, по словам Я.Гордина, "романтика, рыцаря долга и имперской идеи с преобладающим типом солдатского сознания, который можно определить как тип служивого стоицизма". Он постепенно приходит к постижению той "скрытой теплоты патриотизма" (Л.Толстой), которой наделены обыкновенные российские солдаты, неожиданно оказавшиеся под его началом. Чёткая ориентация на толстовский идеал офицера становится у современного автора едва ли не основополагающей: это тот, кто находится на примерно равном уровне с солдатами, тот, кто герой в душе, а не во внешности, тот, кто служит, а не выслуживается. Справедливости ради отмечу, что и Кудрявцев, как все прочие персонажи, после получения приказа о начале операции делается по-особому оживлённым и озабоченным, очень напоминая в этот момент тех же толстовских честолюбцев, о которых уже шла речь. "Его душа, ум и воля обретали осмысленную близкую
Кудрявцев, ещё раз повторю, претерпевает в романе существенную эволюцию, которая на сюжетном уровне разбита на несколько этапов. На первом он расценивает себя и свои предстоящие действия как полностью сообразующиеся с духом и буквой присяги, данной им государству. На втором этапе, став свидетелем гибели бригады, он находится в довольно продолжительном шоке. На третьем Кудрявцев испытывает мучительное изумление, уже не связанное со страхом за собственную жизнь, и пытается понять, что же случилось и откуда пришло несчастье. Как раньше нередко делала "военная" проза, Проханов оставляет своего героя на некоторое время в одиночестве с вызывающими острую душевную боль вопросами, на которые он не может найти ответов. Педалируемая автором чистота сознания героя, весьма напоминающая инфантильность из-за неумения объяснить происходящее, делает не совсем естественным переход к следующему этапу. Ибо здесь к нему возвращается пусть маленькая, но всё же командирская роль, требующая осмысленного и ответственного поведения, и он начинает свою, локальную и персональную, войну с чеченцами. Глубоко личностный оттенок она приобретает благодаря тому обстоятельству, что дом, в котором российские военные держат оборону, находится на территории, контролируемой семьёй того самого Исмаила, в доме которого была устроена очень похожая на архетипическую модель "пир — побоище" коварная ловушка. Война между чеченцами и россиянами из-за этого совершенно естественно трансформируется в своеобразную дуэль двух сильных людей, которую следует считать кульминацией романа. Противная сторона теряет в ней своего лидера и вдохновителя, а сам Кудрявцев оказывается победителем в том толстовском смысле, когда Лев Николаевич описывал, чем была для русского солдата битва на оставленном им Бородинском поле.
Как бы ни относилась к Проханову критика (её оценки в данном случае не имеют принципиального значения), несомненно одно: он относится к числу тех немногих работающих ныне в русской литературе прозаиков, которые пытаются найти формы сближения эмоциональной образности своих произведений с их идейно-нравственной устремлённостью. Более того, он не только ведёт нравственный поиск, но твёрдо знает, чего он ищет, не только задаётся вопросами человеческого бытия, но и, пусть по-своему, убеждённо отвечает на них.
… "Чеченский блюз" завершается апофеозом Слова — молитвой бесхитростного русского батюшки, просящего у Архангела спасения сыну-воину и России — "любимой и ненаглядной, которая бесконечна, благодатна, хранима молитвами всех святых и заступников, и ангелов, и Царицы Небесной, и каждого, допущенного в ней родиться на великие радости и великие испытания".
Александр Проханов. ВОДОСВЯТ
Oтрывок из романа “Холм”
Рядом, через поле, невидимое, находилось Труворово городище, у подножья которого разлилось Городищенское озеро и били из горы Словенские ключи. Туда, пробираясь по озёрам и речкам, в заповедные языческие времена причалил свой чёлн Трувор, брат князя Рюрика. Сел на княжение в Изборске, положив начало Киевско-Новгородской империи русских. Оттуда, из-под горы, орошённой священными ключами, надлежало взять первую горсть земли. Коробейников поклонился кургану и направился к машине исполнять предназначение.
Открыл багажник. При свете лампочки развернул бабушкину скатерть с синей вышивкой, кустистой бахромой и фамильными вензелями, помнящую бесчисленные семейные застолья и чаепития. На полотнище, как на плащанице, прозрачными, словно водяными знаками были оттиснуты лики многолюдной родни, часть которой он помнил с детства, а другую знал по фамильным преданиям. Достал складной нож со множеством лезвий, отвёрток и пилок, добытый в Анголе, на складе трофейного оружия. Примерился и рассёк скатерть на шестнадцать лоскутьев, по числу земель, которые ему предстояло собрать. Один лоскут спрятал у себя на груди, другие бережно отложил прозапас.