Газета День Литературы # 72 (2002 8)

День Литературы Газета

А потом... что потом. Да ничего особенного. Над нашим городком закружились метели, повалили снега, а после них грянул мороз. Я стал редко ходить на рынок, и о Мише даже стал забывать. Правда, однажды он мне почему-то приснился. Будто бы шел он со своей сумочкой по какому-то длинному пустынному полю. Вначале шел, а потом побежал. И собачка за ним. Бежит следом, а сама вся чудесная, как картинка из букваря. Я слежу за ней, нервничаю: белое постоянно сливается с белым, и только черные ушки не скроешь. Но вот перед ними — огромный сугроб-небоскреб. Они падают в него, исчезают — и сразу тишина, какая-то огромная, печальная тишина, какая бывает только во сне. А потом

означилось небо, да такое зеленое, изумрудное, что я выкрикнул от удивления — и сразу проснулся. А в голове — тоска, неизбывная злая тоска. Она и днем не прошла, и к вечеру, а к ночи опять разгулялась метель. Теперь уж хоть умирай.

Со мной так часто бывает, а в последние годы особенно. Эта тоска перешибает меня надвое, а иногда растягивает в струнку, в полосочку,— и тогда хоть не живи. Но жить-то надо, как же не жить... И потому снова бежишь по каким-то делам, отвлекаешься, и постепенно стихает боль. Вот и тогда я собрался на рынок. И сразу же, у главного входа, я встретился с Мишей. Рядом с ним крутилась веселая Белочка. Глазки так и рыскают по сторонам. А день был темный, с рассеянным светом, и потому собачка светилась, как фонарик. Мне захотелось ее погладить, дотронуться, но я отвлекся на Мишу.

— Спляшем, миленькие, погреемся! Жаль, баяниста нет, а то бы цыганочку,— он затопал еще сильнее, в толпе захихикали. Да и как это вынести, если полы у пальтишка приподнимались, летали, и он стал похож на петушка. Еще миг — и закукарекает. Нет, это не вынести, и я предложил:

— Давай кончай свои танцы! Я приглашаю к себе.— Последние слова вылетели у меня как-то случайно. Видно, душа не вытерпела,— ведь человек же он, а мы потешаемся. И я опять повторил:

— В гости зову... Тебя, Миша, тебя.

— Как это?— он удивленно вскинул голову, глаза округлились и застыли в вопросе.

— Домой приглашаю, разве нельзя?.. У меня жена на работе, так что прошу без стеснения. Чайку попьем, обогреемся...

— Ладно, ладно, все вопросы снимаю,— он закивал головой, принимая приглашение.

И вот уже через десять минут мы заходим в подъезд. Я слышу сзади его прерывистое дыхание. Иногда он останавливается и подолгу упрашивает собачку. Видимо, она боится чужой обстановки. Наконец мы забрались. Я открываю дверь, а Миша сзади бормочет:

— Где мои семнадцать лет? Барабанит сердчишко прямо по ребрам. А долго ли шли...

Я пытаюсь Мишу утешить:

— Терпи, казак, атаманом будешь,

— Буду, буду, когда понесут вперед ногами,— он громко вздыхает, и мы заходим в коридорчик. Я тянусь к выключателю, и свет резко вспыхивает и бьет по глазам. Мой гость тяжело дышит и пытается что-то сказать. Голос тихий, я еле различаю слова:

— Дожил, как говорится — не вздохнуть, не охнуть. А что удивляться — в прошлом году был инфаркт.

— Настоящий?

— У меня, родной, все настоящее, без обману...— он беззащитно, совсем по-детски, улыбнулся. Месяца через три эта улыбочка будет вспоминаться мне улыбкой святого. А сейчас она мелькнула, как лучик, погасла — и вот уж нет ничего, только рядом его тяжелое больное дыхание. Я поставил гостю стул, и он опустился на него почему-то с опаской. Мы немного помолчали. Я видел, что Миша начал оттаивать после

холода, приходить в себя: щеки слегка покраснели, а подбородок успокоился и перестал дрожать. В квартире у меня стояло благостное тепло, батареи так и пылали. Такая радость бывает нечасто. К чему бы это? Наверно, в город пожаловало какое-то столичное начальство, вот и устроили показуху. Я снял пиджак, остался в одной рубашке. Мише снимать было нечего: на нем болтался только грязный поношенный свитерок, под которым едва ли было белье. А собачка меня удивила. Она нашла возле порога резиновый коврик, растянулась на нем и мгновенно заснула. А может быть, притворялась, что спит. Миша наклонился над ней и поскреб за ушами:

— Мы тут, Белка, недолго. Отдохнем чуток и домой...

Собачка в ответ заскулила и завиляла хвостом. А я в это время занялся чаем. В заварку бросил веточку мяты, и сразу же поднялся чудесный запах. Миша заводил носом и пододвинул стул поближе к столу. Я разлил по стаканам чай и достал из холодильника бутылку водки. У меня были маленькие рюмочки, и я наполнил их до краев. Одну из них поставил перед гостем. Он взял рюмочку осторожно, двумя пальцами и стал внимательно разглядывать на свет. Так знатоки рассматривают золотое колечко, соображая, какая там проба. И вот рюмка отставлена. Но почему? И не дожидаясь моих вопросов, Миша все объяснил:

— Завязал, миленький, завязал. К тому же желудочник, да… Кишка лезет на кишку, и никакого порядка…— он схохотнул и опустил глаза. Но я не отступал:

— Здесь двадцать грамм — птичья доза...

— Ладненько,— согласился гость и залпом выпил. И сразу в щеки бросилась кровь. Боже мой! Точно щеки обожгло каким-то огнем. Но это продолжалось недолго — краснота сменилась бледностью, затем снова прилила кровь. Я молча смотрел за этими превращениями, а сам все больше и больше его жалел. Но как помочь, как? Ведь за плечами у него, наверное, горькая и страшная жизнь. И потому я молчал, и мой гость молчал, зато беспрерывно двигалось, переливалось его лицо. В нем что-то дрожало и угасало, затем опять напрягалось — такое часто бывает у нервных людей. Я снова наполнил рюмки, и он улыбнулся. Теперь наконец-то я рассмотрел его глаза. У них был синий-синий, почти что небесный цвет. И в этом синем означились кровяным жилки — видно, ранний склероз.

— Михаил Иванович, почему замолчал?

Он скрипнул стулом и недовольно прищурился.

— Нехорошо. Не по душе...

— Что случилось?— в моем голосе был, наверно, испуг.

— А то, миленький, что не люблю я этих отчеств, нет, не люблю. Уж лучше Мишей зови, лучше так.

— Договорились...— я рассмеялся и шутливо пожал ему руку.— А теперь, Миша, рассказывай. Где жена, где детки? Мне интересно...

— Это длинный разговор,— он тяжело вздохнул и почему-то отодвинул от себя рюмку.— Моя хозяйка, Валюша, умерла в прошлом году. Вам это надо? Рассказывать?..

— Конечно, Миша, я жду.

— Раз ждешь, то дождешься... Так вот, миленький, Валюша место освободила, и в квартиру нашу заехала дочка с мужем. А свою гостинку они продали и положили денежки в банк. Им, видишь ли, понадобилась машина. На нее и скребутся…— он улыбнулся, и улыбочка вышла та самая, погибающая, после которой хочется пожалеть человека. И я его пожалел: