Газета Завтра 335 (18 2000)
Шрифт:
Да и само понятие элита— из того же ряда вычурных, балаганных, крикливых, как консенсус, загогулина, мочиловка.
Ни один уважающий себя цыган не скажет о себе — я вхожу в элиту табора. Даже цыган не захочет причислять себя к животному миру.
А нынешние российские супермены не смущаются. Шандыбин — элита и Явлинский — элита. Макашов — элита и Хакамада — элита. И, судя по этому объединительному термину, что-то есть у них общее. И немало. Едва ли не больше, чем отличительного.
Потому и прикрытие такое диковинное — элита. Общее — в безумии демократизма, творящегося
В ГЛУБИНКЕ, В ПРОВИНЦИИ ЦЫГАНЩИНА мельче, но ядрёней.
В райцентре, прозябающем у железнодорожной приуральской станции, в обшарпанном "дворце" культуры проходит конкурс на звание лучшего Майкла Джексона.
Несколько парней из этого городка и близлежащих сел выходят на сцену и под фонограмму мирового кривляки подражают ему. Тоже в черном, как говорится, в облипон, с погремушками, в примитивном гриме хватаются за промежности, играют локтями, корчат соответствующие гримасы.
Жюри сидит в первых рядах. Из "отдела культуры" там есть "представитель". Корреспондентка местной газеты интервью у победителя берет. Печатают со снимком. Три тысячи тиража развозится по деревням. И рядом с "графиком посевной" сельские жители читают про "секреты мастерства" этого мистера Джексона. "У Маньки-то Петька, гляди, в газету попал". Одобряют! Одобряют!
А про Александра Петрова, получившего Оскара за мультфильмы, в его родной деревне Пречистое говорят не очень хорошо. Что-то в нем не "ндравится" землякам. Какой-то он "гордый". А денег-то сколько огреб! И за что? Мелькает что-то на экране. Картинка трясется. И на 125-ю серию мыльной оперы "прыск" с помощью "лентяйки" — вот тут красота!
Душа мельчает во времена жестоких политических засух. Накатывают мрачные настроения. Гори все синим пламенем. Пропади пропадом. Однева живем. Но по прошествии похмелья, при необходимости все начать сначала она, душа, набирает природных соков.
В САМОЙ ЗЕМЛЕДЕЛЬЧЕСКОЙ ЖИЗНИ, в устройстве сельского хозяйства, наоборот, цыганщиной не пахнет.
Ударом деколлективизации сшибло "романсовые" настроения с многих крестьянских семей и родов. Ушло в небытие забубенное пьянство, обеспеченное "правом на отдых". Те, кто выжил и не упился "свободой", пережили чудо обновления, совершили некоторый даже духовный подвиг, устраивая свою личную, семейную жизнь для начала так, чтобы не погибнуть, а теперь уже и так, чтобы на хлеб с маслом хватало. Затеплились печи в домах деревень, брошенных в вихре цыганщины 60-х и 70-х годов, во времена последнего великого кочевья русских крестьян в города. Теперь откочевывают назад, в деревни, на исторические славянские становища.
Прошлой весной я в своей родной деревне в восьмистах километрах к северу от Москвы сажал картошку вместе с одноклассницей.
Она уже бабушка. Третий или четвертый и, кажется, последний муж. Пес — овчарка. Вот таким семейством, оставшимся от сильного крестьянского рода местного нашего мельника, она переехала на жительство из райцентра обратно под крышу дедовского дома, поставленного у реки на валунах в начале века.
Последним ее "местом работы" в райцентре был пятачок у фонарного столба, где она торговала семечками. Покупала у проводников сырые, жарила и продавала. Стояла летом и зимой, как привязанная к этому столбу, называла его "позорным". Выживала она
Нынче я не узнал ее. Выходит из дому на крыльцо — то ли мать ее — отчаянная медсестра времен Великой Отечественной, то ли бабка — строгая набожная крестьянка доколхозной закваски.
За несколько месяцев Надька набрала родовитости и благородства! Зажегся еще один русский огонек.
А за рекой хозяйствует фермер Красов. Кулак, хват, бахвал.
Ходит в обносках, в рвани. Живет в закутке, выгороженном досками из большущего недостроенного дома-дворца. В двух десятитонных контейнерах прячет от налоговой инспекции японский завод по переработке молока, сплошь напичканный электроникой. Тракторов, комбайнов — полный двор. А скотины — только для себя. Земли запущены под целину. С чего кормится — неизвестно. Но чувствуется, что капиталец имеется у него где-то в банке. Сын на иномарке гоняет на танцы в "дом культуры".
— Ничего не боюсь! Жена возникает — хоть завтра уйду. В одних штанах! И через три года у меня будет то же самое! Как три пальца...
Глаза у него красные от недосыпания и ломовой работы. Весь он напоен дикой, убойной силой.
— Ну кто ты там в своей Москве, Сашка?! А я здесь — король!
Все на грани цыганщины, поножовщины даже — и дурное богатство, натащенное на хутор Бог знает какими путями, и пустующие поля, и надрыв этот в голосе. На грани, но не за ней.
Невозможно причислить его к тем, кто устраивает свистопляску на русском жизненном пространстве, прежде всего по причине красоты исполнения им своей работы.
Вот он накидывает на лицо сварочную маску. И у свежего, прохладного электрода обстукивает край обмазки. Точно улавливает момент зажжения сварочной дуги — не залип электрод. Сразу ведет ровный шов, будто масло режет. Какую-то емкость сооружает. Кажется, для хранения бензина — собственный терминал, пока нефть дешевеет — закупит, зальет, потом, наверно, торговать будет. Или на черный день — для себя.
Все на грани непотребного и традиционного.
Невозможно его заклеймить, пока смотришь на это удивительно ровное плавление металла под его рукой. Тот, кто так хладнокровно владеет тысячеградусным пеклом, не может не быть человеком основательным.
Куда же без музыки в разговоре о цыганщине. Высококлассная манера ведения сварочных работ напомнила мне — крайне странная ассоциация! — фортепьянную игру Михаила Плетнева, коренного русского человека, вот так же с легкой небрежностью исполняющего искрометного Моцарта. Правой доигрывает соло на клавишах, а левой уже дает отмашку для струнных.
Невиданный аристократизм выходца из глухих северных мест за дирижерским пультом Российского Национального оркестра сменился недавно бойкостью Спивакова.
Тенденция отнюдь не в сторону оседлого образа жизни.
ПОГРОМНЫМ ТЕРМИНОМ ЯВЛЯЛОСЬ ЭТО СЛОВЕЧКО — цыганщина, — в 40-е, 50-е годы входило в арсенал идеологического оружия.
Сочинил восемнадцатилетний Юрий Липатов в конце Великой Отечественной войны простенькую песенку "Сиреневый туман". А ее исключили даже из репертуара ресторанов тех лет. Цыганщина.