Газета Завтра 411 (42 2001)

Завтра Газета

Предвижу скорый мистический прорыв Владимира Личутина, насыщение его будущих книг сокровениями ведуний и древних северных колдунов, и куда там будет всем западным выхолощенным мистикам перед природным праславянским мистицизмом Владимира Личутина.

Заметил я еще одно ожидание в романе — ожидание яростной плотской любви. И тут утишивал себя осознанно страстный художник, наш северный Боккаччо. Роман не только полемичен, неожиданен своей еврейской темой, своим отнюдь не надуманным, но спорным образом самозванного еврея, гибнущего за русское дело. Роман не только завораживает своей приоткрытой мистичностью, он еще и непривычно эротичен. Читатель не найдет в нем площадного мата, да и не стал бы журнал "Наш современник" печатать нецензурную лексику, нет в нем и откровенных сексуальных сцен, но живая плотская страсть переполняет многие его страницы. Наваждение как приходит с первыми главами, так и не

оставляет до конца. И уже ждешь его завершения, ждешь полного опустошения страстей… Что-то удерживает Личутина. Но куда же деться читателю от того, как "слабея, мягчея крупным телом, прикладывая грудь…" нетерпеливо окунает в жар то своего мужа Ротмана, то давнего возлюбленного Алешку Братилова, то иных уж новых знакомых, вплоть до вечного бобыля Вали Уткина, "измеряющего ладонью бабьи всхолмья", сама себя не осознающая и не всегда понимающая Миледи Ротман? В романе действительно "пахнет женщиной.., действительно висел густой запах любви и зазывал обратно в постелю." Тут скорее вспоминаются не завлекаловки нынешних беллетристов, а живая и плотская, как сама земля, традиция Эмиля Золя, когда-то любимого писателя Владимира Личутина. Но и любовь, увы, свертывается в клубочек по ходу романа, и наступает некий распад и времени, и пространства, наступает ожидание смерти. С чего бы умирать молодой еще и красивой бабе? Откуда у Миледи смертные ноты в душе? "В голове у Миледи вскружилось, хмельные волны, растопив злость, прорвали черевные запруды, кинулись вверх, затопили всякий рассудок. Прощально подумалось о близких, но беззаботно, отстраненно, как о чужих: "Что мать? Мать родные похоронят, не оставят поверх земли. А сын?.. Ванюшку-то куда, сиротею? А что Ванюшка, государство подымет…" И так пьяная замерзала потихоньку Миледи в слободских сугробах… Зачем-то назвал Владимир Личутин роман не по имени героев — соперников, а по имени главной героини, достаточно далекой и от гражданских, и от политических, и от национальных тем, героини, ищущей своего бабьего счастья, но так и не находящей его в разваливающемся обществе.

Если откинуть всю политику, все то, что важно и для героев, и для самого Личутина, то в романе мы увидим женщину, старающуюся хоть как-то сохранить свой привычный мир, обрести мужа, родить ребенка, сохранить семью. Не получается почти ничего. За трагедией Миледи Ротман прослеживается трагедия русской семьи как таковой. Если уж в северном поморье родовитая крепкая баба из семьи поморов-коренников не способна уже сегодня ни создать, ни сохранить семью, то что же ждать от женщин русских из крупных городов? Вот потому и наводит уныние на меня этот крепкий роман, несмотря на эротику, мистику и неординарного главного героя. Да, погиб у Миледи муж, но растет сын, жива мать, есть друзья, почему же превращается красивая, дородная, далеко не старая русская женщина в пьяницу и распутницу, в некую северную бомжиху?

И ЗДЕСЬ Я ПОДХОЖУ К ФИНАЛЬНОЙ итоговой концепции романа Владимира Личутина, концепции, может быть, неосознанной и им самим, не просчитанной и не сконструированной, а стихийно вырвавшейся из души наблюдательного художника. Личутин талантливо фиксирует то, что видит на родном поморье. И картина эта страшна своими наблюдениями. Дома, даже в которых живут люди, как бы заброшены, неухожены. Поля в запустении. Слобода вымирает. Все десятки главных и второстепенных героев романа к концу его или гибнут, или уезжают, или окончательно спиваются: старухи, женщины, работящие мужики. Спившаяся и падшая Миледи Ротман — лишь символ всего поморья, когда-то славного своей историей. В другой Слободе, в другие времена Миледи не позволили бы спиться ее родня, ее подруги, ее начальники. Женщина с ребенком, учительница, почтальонша, из крепкого роду-племени, никто бы не позволил ей спиться, такого и быть не могло, или это было бы чрезвычайное событие, а сегодня, увы, на общем фоне — она, как все. Пил до смерти отец, собственно, и утонул пьяный, не справившись с семгой, вечно пьян брат Васяка, друг Митя Вараксин с "пустыми тоскливыми глазами человека, у которого прикончилось время жить". Часовщик, пропивший все свои часы. “Часовщик качался как былинка под вьюжным ветром и, не находя укрепы шаткому тельцу, однако не падал. Словно бы на ногах у него были водолазные свинцовые камаши… Безвременье стояло в природе". Безвременьем, пьяным и опустошенным, заканчивается роман. Нет никакой работы, нет настоящего дела, нет желания. И только остатки живой любви оставляют надежду на выживание. Как дед Мороз, появился среди сугробов тоже пьяненький художник Алексей Братилов, встряхнул замерзающую "непутевую странницу, растопил окаменевший рот. Вдохнул бражного перегара, махорного чаду и луковой свежей прели… закатил горюшицу на чунки, обмотал твердой хрустящей веревкою и поволок по каткой дороге в свою нору…"Сирота у сироты всегда обогреется, — шептал он сам с собою. — Много ли нам надо-то, Боже мой?.. Чай, русские мы"…

Вот так и заканчивается роман

о страданиях и страдальцах Владимира Личутина. И выжить-то они с грехом пополам выживут, спору нет, но что уготовано в жизни подрастающему сынку их, числящемуся по всем документам Иваном Ивановичем Ротманом, коему уже на роду написано стать новым русским евреем, хоть и нет в нем ни кровиночки не только еврейской, но и погибшего в болотах несостоявшегося отца Ивана Ротмана. Для Слободы он так и останется для всех и навсегда русским евреем. Дай Бог Алексею Братилову и Миледи спокойного выживания, а новому Ивану Ротману новой русской жизни.

[guestbook _new_gstb]

1

2 u="u605.54.spylog.com";d=document;nv=navigator;na=nv.appName;p=0;j="N"; d.cookie="b=b";c=0;bv=Math.round(parseFloat(nv.appVersion)*100); if (d.cookie) c=1;n=(na.substring(0,2)=="Mi")?0:1;rn=Math.random; z="p="+p+"&rn="+rn+"[?]if (self!=top) {fr=1;} else {fr=0;} sl="1.0"; pl="";sl="1.1";j = (navigator.javaEnabled?"Y":"N"); sl="1.2";s=screen;px=(n==0)?s.colorDepth:s.pixelDepth; z+="&wh="+s.width+'x'+s.height+"[?] sl="1.3" y="";y+=" "; y+="

"; y+=" 38 "; d.write(y); if(!n) { d.write(" "+"!--"); } //--

39

[email protected] 5

[cmsInclude /cms/Template/8e51w63o]

Тит ФАБРИКА СЛЕЗ (Голливудская модель всемирной истории)

Говорят, что вечером 11 сентября один известный московский режиссер, нажав пульт телевизора и увидев известные кадры, восторженно воскликнул:

— Все же талантливы, сукины дети! Ведь могут, когда захотят. Эдак мастерски подогнать массовку, раскрыть сюжет через реакцию людей… Похоже, что и в Голливуде доросли до настоящего искусства!

Естественно, через несколько минут маститому кинематографисту пришлось осмысливать увиденное с несколько иных, чем сугубо профессиональных, позиций.

Характерен в этом смысле рассказ нашей соотечественницы, оказавшейся в те дни на Западном побережье США. Ее американские друзья в течение пяти часов хохотали над "впечатлительной русской", которая, "насмотревшись ТV", всерьез уверяла, что в Нью-Йорке рухнули небоскребы.

Впрочем, все эти истории лишь частные проявления некоей общей закономерности. Проницательно обнаруживая "голливудский след" в событиях 11 сентября, мы рискуем уподобиться герою анекдотов штандартенфюреру Штирлицу, который, увидев людей в спортивных костюмах с лыжными палками в руках, "смекнул", что перед ним лыжники.

Факт поразительного (и подозрительного) сходства сентябрьских репортажей CNN с кадрами знаменитых американских блокбастеров очевиден и не подлежит сомнению. И кем бы на поверку ни оказался анонимный мастер, задумавший и организовавший столь зрелищные теракты в Нью-Йорке и Вашингтоне, несомненно, одно: он мыслил в определенных эстетических и идеокультурных категориях, весьма близких к образной системе современного Голливуда.

Кажется, Тейяру де Шардену принадлежит знаменитая фраза о том, что в силу самой специфики нынешней цивилизации все народы Земли вынуждены выражать себя в европейских терминах. Похоже, что в сентябре 2001 года человечество перешло эпохальный рубеж, после которого всемирно-исторический процесс будет явлен исключительно в голливудских образах.

Скандальчики, связанные с официальным запретом к показу в США некоторых одиозных, в свете случившегося, лент про террористов, в кругах московских культурологов вызвали разговоры о якобы наступившем кризисе идеологии Голливуда. Романтики из числа тех, кто каждый год искренне ждет "осеннего наступления трудящихся", заявили, что наконец-то реальность превзошла самые дикие выдумки творцов виртуальных миров.

Но какой это кризис и какого рода означенная реальность, если 11 сентября всемирная история побежала по накатанным рельсам до тошноты знакомых всем нам архетипических сценариев американского кинематографа конца ХХ века?