Газета Завтра 453 (31 2002)
Шрифт:
Наступал сенокос — и меня опять эксплуатировали по-землячески, с подначкой, шутя. " Молочка захотел, горожанин, такая мать? Вот поставишь пять промежков — так и быть, разрешу встать в очередь к моей Мальке".
Пять промежков — это только за право встать в очередь к корове! Оплата продукта — само собой, по полной цене. И эти сенокосы тоже помнятся мне далеко не поэтически.
Теперь со своей невеликой копейкой я в деревне уважаемый человек. Теперь я молока не пью, не хочу, но ко мне продавцы сами идут. И каким-то образом сами, без моей помощи, управляются с сенокосом.
Бог им в помощь.
Какова же оказалась "не читающая" страна! Газета "Завтра" — одна на район! А ведь добыли. И, передавая из рук в руки, прочитали — не роман, не повесть даже, а очерк! Человек тридцать собрались в библиотеке в самую страдную пору сенокоса.
"Держи ответ!"
Светлого образа сельская интеллигентка библиотекарь Галина Семеновна, страшно волнуясь и радуясь "активности читателей", открыла сход.
Быстро разобрались в законах жанра (страна-то действительно читающая, литературно продвинутая), в особенностях творческого метода, в прототипах и домыслах. "Ну вот, а мы-то думали, что вы там про нас написали". И заговорили про жизнь вообще, опять, к сожалению, не переставая наступать на больную мозоль, острую грань между городом и деревней.
— В Москве-то что не жить!
— Здесь бы погорбатились, мы бы посмотрели на вас.
Нападали со всех сторон.
— Что ты там про восходы да закаты пишешь, про облака да росы? Ты, Павлович, напиши, чтобы нам денег больше давали!
— В Москве-то что не жить.
И я вставил слово:
— Да вы сами приезжайте в Москву.
И сразу меня срезали.
— А кто вас тогда кормить будет?!
Этот выкрик, страшно поразивший меня, прошел в общем шуме незамеченным, разговор повернулся на дотации и паритет цен. И я как-то пытался поддерживать общеполитическую тему, хотя весь был захвачен этой репликой: " А кто вас кормить будет?"
Значит, современный русский крестьянин все еще считает себя кормильцем нации? Как столыпинский, в существование которого уже трудно верится, который платил по двести рублей податей и обеспечивал золотовалютный запас империи, как теперь это делают нефтяники и газовики? Как советский колхозник, перед которым я склоняю голову, работавший на общественных полях за палочки и отдававший государству треть продукции личного подсобного хозяйства, и действительно кормивший страну за железным занавесом?
Неужели нисколько не поколебалось крестьянское сознание и теперь, когда пускай и не по его воле и вине, но Россию кормят немцы, французы, поляки, болгары — всем миром кормят. А современный русский крестьянин полной мерой по-прежнему требует к себе особого уважения, внимания, участия и даже любви, безотчетно сознавая себя особым народом в народе, ядром, и опять же — кормильцем?
По крайней мере он хочет быть таким по праву, по истории, по судьбе. Современный крестьянин, как я понял на сходе в сельской библиотеке, уже миновал период растерянности, упования на власть, период исканий способов жизни на родной земле, в пределах родной, пешком исхоженной волости. В таких
Политикой, тончайшими нюансами кремлевских интриг пронизаны всё — от крикливой бабы до монументального молчаливого красавца-"директора". Все говорят о таможенных пошлинах и вступлении в ВТО с подробностями и знанием дела.
Они хотят кормить нас!
А мы как бы еще и раздумываем, "черной дырой" называем их и те 20 миллиардов рублей, заложенных для них в бюджете, норовим "реструкруризировать". А по мне так мужикам и бабам всем без исключения находящимся сейчас в таком звании, надо по тысяче-полторы рублей платить каждый месяц просто так, потому что они есть.
Вот Вадику платят же полторы тысячи, его жене столько же, пускай и пенсией называется, так они и радуют нас сенокосом, хозяйством своим и спокойствием, присутствием своим на русской земле. Если поэт на Руси больше, чем поэт, то крестьянин и подавно больше, чем земледелец. Боже мой,— думал я,— да хоть резервацией назови, только не угробь русскую деревню!
Как припев звучало на литературном сходе:
— Москва пускай денег нам дает!
А я все горячился.
— Да приезжайте вы сами-то в Москву, мужики! Заработаете денег! Гарантирую! Вон в Москве кого только нету зимой — и молдаване, и украинцы, и турки. А кто-нибудь из нашей волости есть? Никого! Дурака валяете зимой. Приезжайте.
— Куда там в Москве сунешься...
— Ко мне! Мой телефон есть в библиотеке. Спросите у Галины Семеновны. Звоните — встречу. Первое время у меня ночевать можно. Подкормлю. Найдем работу с общагой. Тысяч тридцать привезете к следующему сенокосу. Солярки пару бочек купите, запчастей. Парень отслужил, здоров. Работы для такого полно в Москве. Давайте, по примеру дедов и прадедов.
— Ну,теперь уж таких людей нету.
Сначала я досадовал, а потом понял: кому хочется срываться с насиженного места? Менять привычный образ жизни? Это тебя из города в деревню тянет, как перелетную птицу. И то — в отпуск, в лучшую пору, не на заработки, а уже с хрустящими в кармане.
Монолитом схватилась деревенская жизнь. Кончились шатания и мечтания. Поиски и развал. Всё — в истории. Там же и люди романтического склада, подвижники. Как это — в истории? Что с ними теперь?
* * *
И поехал я в историю, еще дальше на север, с лесной речки на великую Двину. К "Архангельскому мужику" Сивкову Николаю Семеновичу.
Как он в конце восьмидесятых взбудоражил русскую деревенскую жизнь?! Скольких подбил на свободное земледелие! Под действием его обаяния в Архангельскую область приехало более 500 человек из городов. Сели на заброшенные земли. Стали косить, пахать пустоши. Корчевать новины. Вскипала земля новыми всходами. И много местных сунулись было в вольные. Да, истинно мужицким вождем был "Борода", думал я, выруливая от бензозаправки к бензозаправке, от трактира к трактиру.