Газета Завтра 519 (44 2003)
Шрифт:
Таков Валентин Яковлевич Курбатов, с которым мне удалось, посчастливилось повстречаться в обстановке внешней тишины и покоя.
Вне сутолоки московских гостиных и гама литературных банкетов оказались мы на молчаливых кручах древнего Изборска, над траурными зеркалами озер — Мальского и Городищенского, у туманного подножия закатной Труворовой горы. Шли быстрым шагом в деревню Малы по скользким тропкам и по зыбким бревнышкам, перекинутым через хладные пенные ручьи. Курбатов всю дорогу говорил, рассуждал, вещал куда-то в пространство. Еле поспевая за ним, я ловил обрывки мыслей, не забыв при этом включить диктофон. Часть этих сказанных на ходу слов сегодня публикуем на страницах "Завтра".
ТИТ
С 64-го года Я живу в Пскове. Видел его ещё разрушенным. Увы, не успел узнать замечательного реставратора — Юрия Павловича Спегальского, умершего
Никто, кроме него, не понимал так псковскую коренную стихию. Он родился здесь, жил и воспитывался в доме Печенко, устоявшем с XVII века. Любил и знал этот город так, как, очевидно, никто уже не будет знать. Он, когда никому до этого дела не было, когда мы жадно спешили в будущее, собирал все, что только можно было собрать: дуги, прялки, ковшики, пояски, цветные варежки, рукавички... Все до одной керамической плитки были им поднимаемы, на улице осматриваемы и срисовываемы. В войну, в блокадном Ленинграде, зарисовывал застывающей акварелькой и скверными цветными карандашами Псков, Псков, Псков... Это он придумывал охранные зоны, что должны были окружить сохранившиеся памятники неприкосновенным пространством, в которое потом можно будет вписать мечтаемый им город действительного Возрождения, совершенного расцвета, которым он был в XVI веке...
К идее отнеслись холодно: "Народу жить негде, а ты тут со своей историей суешься". Идея была поругана, в то время как Прагу и Варшаву восстановили так, как будто враг никогда и не приходил. Ничем большим нельзя отомстить врагу, так торжественно отомстить! Так гордо и красиво: "ничего не можешь ты сделать с нашей историей, ибо она вовеки, в генетике человеческой сидит, и все твое надругательство кончается ничем!" Над нами надругались более, прежде всего, мы сами над собой надругались...
Потом появились реставраторы, замечательно воспетые Александром Прохановым: Всеволод Петрович Смирнов — питерский человек, Борис Степанович Скобельцын, питерский, с родословным древом, идущим от Рюрика. Когда входил в его дом, ты видел, это цветущее древо его родословной, притом, что дворяне были самым ненавистным для него сословием. Скобельцын относился к ним с коммунистической брезгливостью за то, что они сделали с историей.
Два этих "кита" довольно скоро завраждовали, начиная одинаково, они скоро стали исповедовать и проповедовать разные принципы. Борис Степанович строил город на века, восстанавливая совершенную красоту. Вот сейчас стоит храм Николы на Усохе, один из самых превосходных. Начинал его восстанавливать Юрий Павлович Спегальский, потом Борис Степанович, который шел на то, чтобы вынуть тяги, железные скрепы столпов, с тем, чтобы вся органная красота этого храма была явлена в чистоте небесного замысла. А Всеволод Петрович, естественно, брюзжал, что органная красота может быть и хороша, да вот у купола есть несчастное обыкновение постепенно осаживаться, и он разверзнет, наконец, этот четверик, и обрушится на голову доблестных псковичей. Он считал, что красота и польза должны быть непременно вместе.
Потом Смирнов ушел из реставрации, и тоже, как ни странно, благодаря этому городу (это все к нашему отношению к истории, как мы ее постепенно начинаем понимать). Он строил-строил его, восстанавливая кремль, Псково-Печерский монастырь. И при этом, вдруг уйдя в металл, в высокое кузнечное ремесло, понял что-то такое важное, что, уходя, махнул рукой на свой реставраторский труд, хотя очень гордился своей Покровской башней. Купол ее был больше купола казаковского московского Верховного Совета, и сделать развязку, так "одеть" этот купол сумел только он — это была красота и поэзия! Он должен был читать об этом доклад во Флоренции, но его сняли прямо с трапа за хулительное поведение в адрес какого-то московского начальства — не сдержался. Доклад так и не опубликован. Купол сгорел, и над гробом Всеволода Петровича нынешние реставраторы поклялись: завтра же восстановить его во всем совершенстве.., но — льют дожди, падают снега, зарастает все травою, проходят годы, клятвы местных реставраторов рассеиваются в воздухе...
Это вообще много говорит о нынешнем отношении к истории. Оно стало, — это, наверное, городу будет неприятно слышать, — такое, что ли туристически-разовое — на чужой погляд. Это спекуляция на полноте духовного объема псковской великой истории, обращение ее в товар без умения сделать это, не теряя достоинства.
Для чего наши древние города даются людям? Наверное, Бог не попускает истории разорить их, как почти разорена старая Москва, в назидание, чтобы люди лучше помнили минувшее и знали основы своего духа. В те поры, когда о памятниках говаривали еще очень мало, один известный новгородский реставратор Анисимов в письме Николаю II написал замечательные слова. Дело в том, что в 14-м году, в начале мировой войны, Государь собирался трассировать железную дорогу в свою новую ставку и, конечно, находил, что
В свЯзи с прошедшими юбилеЯми Питера и Пскова меня все мучает вопрос: зачем? Зачем миллионы, миллиарды расточаются на Петербург, на его фасады; на Псков, на его фасады? 300-летний Петербург — наше старое "окно в Европу", из которого сквозняком давно тянет тревожным, и уже "надуло" матушке России так, что она родила такой революционный плод, от которого и сейчас никак оскомина не пройдет. 300-летие европейского Петербурга и 1100-летие славянского, коренного, навсегда русского в своем совершенстве Пскова, может быть, и даны были нам с 2-х месячной разницей во времени празднования для того, чтобы мы поглубже и посерьезнее подумали: зачем нам дано вечно мучающееся русское сердце, которое глядит, с одной стороны, на Запад, с какой-то странной тоской, с другой стороны, на любимую Азию. Герб ее, возвращенный без обдумывания, так все в обе стороны пока и поглядывает, не понимая, чего царственный двуглавый орел, потерявший корону, хочет. Раньше у нас хоть сердце, как видел это Герцен, было одно, а сейчас что?! Может быть, для того эти юбилеи и даны были России, чтобы она перестала рвать русское сердце на части, а попыталась подумать о его скреплении — надо же ведь когда-то и поправляться русскому человеку и возвращать молодое и сильное целое.
Стыдно сказать, но то, что сейчас происходит в отечественной истории, кажется, уже и историей не называется. Мировая музыка, условно говоря, которую народ всегда слышит, и в которой ищет места своему инструменту, стала дика и опасна. Это только внешне хаос новой настройки. Настоящая настройка совершается национальным духом, верой и умом народа, а на сегодня в России понятие "народ", кажется, исчезло совсем, переродилось, по слову Валентина Григорьевича Распутина, в "население". И всяк ищет "личность" и права этой личности, чтобы как в Европе и чтобы без скучных обязанностей, а только права. Но у тех были повадка, закваска, был католицизм, которые строили личность и систематику внутренних отношений. А мы народ от века общинный, народом державшийся и спасавшийся. И когда это оказалось источено, мы оказались непригодны ни к какому строительству истории — сделались разбежавшимся броуновским движением, что сразу же видно по русскому слову.
Первое, что ты видишь, когда пропадает народная основа, — это осиротевшее слово, которое мечется в России и не знает, куда главу ПОДКЛОНИТЬ. Вот 175 лет Льву Николаевичу Толстому, а ни беспокойства, ни собранности перед его вопрошающим духом нет. Даже литераторы из наших начальственных союзов как будто забыли об этом. Прежде на всяких юбилеях русских гениев ты чувствовал, как нация напрягалась, осмысливала свое слово, восстанавливала камертон, который у нас легко сбивается первым ветром. Сегодня камертон этот просто брошен, и всякое слово, которое говорится, ни "внизу", ни "наверху" ни за что ровным счетом не отвечает. И мучительней всего себя чувствует слово патриотическое, гражданское, оно осмеяно заранее, чтобы и разогнуться не смело.
Где-то был слом. Быть может, он произошел с окончательной утратой сгнившего внутри самодержавного чувства. При товарище Сталине мы еще держались вполне "монархически". Мы ведь народ самодержавный, как всякое общинное, пасомое стадо Государем и Патриархом. И когда эта идея расточилась во лжи и подмене, сделавшись вначале расшатанной, а потом и осмеянной, вот тогда и произошел этот слом. Господин Галковский в раздражении своем, возможно, прав, что все 60-е годы, при всем своем внешнем ренессансном цветении, на самом деле, были очень опасным временем. Как, впрочем, всякое Возрождение, в том числе и как первое — ослепительное, которое было после "мрачного и дикого" Средневековья, оказалось торжеством искусств, которые сегодня взвешены и найдены легкими... Где прежнее торжество Евгения Александровича Евтушенко, Андрея Андреевича Вознесенского, Беллы, Роберта ("нас мало, нас, может быть, четверо...") — звезд, которые сияли на небосклоне и определяли его красоту? Гранин, Аксенов, Войнович — властители, а все будто истлело. Ценность оказалась нетверда. Пора проветривать.