Газета Завтра 910 (17 2011)

Завтра Газета

В.Б. А разве не образ у вас Кремень-слезы? Есть ли сейчас такие кремневые опоры? Не чувствуете ли вы сами себя "кремень-слезой", когда хочется выплакать об утерянном величии державы, но кремень заставляет держаться и не унывать. Что нас ждет? Где наша нынешняя Кремень-слеза?

Е.И. Её нет. Еще образ вечной рыскающей пули есть, а Кремень-слезы уже нет. В Кремень-слезе вся русская история вместилась: и Пугачев, и Стенька Разин, и все наши строители советской державы. Там сама дорога, как чья-то вековечная вдова. А Луна — это же тоже Кремень-слеза, со всеми её мифическими жителями и покорителями.

В.Б. Значит, там нашлось место и хранителю бессмертия —

лунному зайцу — вместе со всей Луной.

Е.И. Всё там есть. И всё дальнейшее творчество , и "Двадцать пятый час", и "Убил охотник журавля", и "Буцен" — это всё было уже после Кремень-слезы, выросло из Кремень-слезы.

Кремень-слеза и немцев победил в 1945 году.

В.Б. Поэты обычно эгоцентричны, сосредотачиваются на себе и своем творчестве. Вы доказываете своей жизнью нечто противоположное. Вы печатали Николая Рубцова, Юрия Кузнецова, своих коллег-фронтовиков. Вы воспитали целое поколение молодых поэтов. Что вас тянуло к молодежи? Откуда такая щедрая душевная поддержка? Говорят, вы спасли Рубцова от исключения из Литературного института?

Е.И. Так и было. Он учился в семинаре у Сидоренко. Где-то нахулиганил, набузил. Решили исключать. Коля звонит мне, просит поддержать. Я прихожу к ректору. Вы что же, и Есенина исключать из Литературного института будете? И Павла Васильева? И Николая Гумилева? Да мало ли кто из нас что-то там напроказил, укажи, накажи, но зачем судьбу коверкать большому поэту. А мне уже тогда виден был его мощный талант. Упросил. Исключать не стали, перевели на заочное отделение. Я и забыл об этом. Каждый день за кого-то хлопочу, помог, и пошел дальше. А потом Коля мне звонит, благодарит. При встрече кланяется. Я уж говорю, Коля, Коля, ну поддержал я тебя, и не надо никаких благодарностей. Я же всегда был беспартийный, меня ничем не проймешь. Да и помогал я многим. Всё брал на себя. Был я главным редактором, а то и просто зав. отделом поэзии. А какие ребята у меня работали в издательстве "Советский писатель"! Женя Елисеев, Герман Валиков… А Семакин Володя… И ведь я их уговаривал, чтобы они свои рукописи несли в издательство. Считали неудобным. Прекрасные стихи писали. Кто мне всё это поручал? Это просто мой стиль жизни. Жить для других. Чувствовать общее дело. Я без этого не был бы поэтом. Я всегда должен был защищать всех.

В.Б. Вы — деревенский человек, о чем немало и пишете. Но ваша поэзия явно отличается от чисто деревенской, лирико-родниковой поэзии. Маленький мирок, маленькая лужайка, маленькое солнышко — явно не для вас. Ваши родники обязательно вливаются в огромное море державности, государственности, имперскости. Как вы пережили развал Советского Союза? Считаете ли вы себя выразителем чаяний русского народа? Или выразителем идей государства? Или выразителем воли Неба, божественных откровений? Вы — верующий человек? Как вы соединяли в себе державность и родниковость? Вы как бы объединили в себе Проханова с Распутиным.

Е.И. Точно. Так и было. Ты правильно сказал про Проханова с Распутиным. Железо и металл, и маленькая лесная тропка. А мне близко и то, и другое. Видимо, для меня Россия — это "земля земель сомноженных народов./Соборный свод согласных языков". Очевидно, сказалось влияние молодых лет, проведенных в Австрии, за границей. Я уже не мог ограничиться деревенской тропкой, я из Вены видел всю мощь Советского Союза. Там я и приобрел свой глобализм, свою имперскую хватку.

В.Б. Вы — оптимист? По-прежнему "А ДУХОМ ВСЕ МЫ — СТАЛИНГРАДЦЫ..."?

Е.И. Мы с тобой, Володя, люди одной тональности, нас так просто не сломать. Помню, Сергей Михалков пришел в Союз писателей России. Там было тоже не всё хорошо. Еще жив был Леонид Соболев, лежал в больнице, а его как-то быстро и сняли. Вскоре первый пленум в Архангельске. Я жил на третьем этаже. И вдруг утром на третий этаж ко мне заходят Витя Коротаев и Коля Рубцов.

Спускаемся. На втором этаже ресторан. И там сидит наш куратор Союза писателей из ЦК КПСС. Красивая женщина. Увидела меня, подходит, здоровается. А Коля Рубцов взрывается: уберите эту бл… от Исаева. Я остолбенел. Говорю Рубцову: это же сама Нина Павловна. Наш куратор из ЦК. Она держится достойно, улыбается даже. Колю быстро оттащили куда-то. Вечером ко мне приходят: надо исключать Рубцова из Союза писателей. Я пошел к Коле, он что-то лепечет. Я говорю: сам пойдешь и извинишься при всех. Мол, бес попутал. Умеешь грешить, умей и каяться. Даже если бы она не была инструктором ЦК КПСС. Она же женщина. И срочно… Ведь завтра на пленуме весь доклад Сергея Орлова на поэзии Рубцова был построен. Всё летит к черту. Утром все стоят у входа в здание, стоят секретари, Сережка Орлов, Михалков. Подьезжает машина, выходит Нина Павловна. Подходит к ней и бедный Коля: Нина Павловна?! Она: — Что, Коля? — Да простите меня такого-сякого. Нина Павловна говорит: всё хорошо, Коля. Я рада твоему извинению. А то и не могла понять, за что ты так на меня набросился. Иди, пиши свои замечательные стихи… Она его слегка обняла и пошла в здание. Улыбка на весь Архангельск. Сергей Орлов сделал доклад, пленум прошел хорошо.

В.Б. На чем держалась наша советская литература?

Е.И. Не забывай, советская литература — это была литература чуть ли не ста языков. И все писали, все печатались, все переводились. И какие замечательные переводы были. Лучшая в мире школа переводчиков. Такой уже никогда не будет. Какие мощные поэты и прозаики возрастали. Расул Гамзатов, Кайсын Кулиев, Мустай Карим, Давид Кугультинов. Даже тот же Олжас Сулейменов. Это же все была советская литература.

Я даже написал стихотворение на смерть Расула, моего друга:

С больничной койки, не со сцены в зал

Расул Абдулатипову сказал:

В ночной Москве — сказал — в последний раз,

Не уходи, побудь со мной Кавказ.

А сам ушел к вершинам вещих гор

И там с орлом продолжил разговор.

Надо уметь дружить со всеми, не унижая свое достоинство. А то мы кидаемся то в одну, то в другую сторону. Мы — русские, но мы умеем от Бога жить со всеми в мире. Писать наглядно и пространственно. Язык — наш разумник. Гений при случае может быть и злой. А русский язык злым быть не может. Язык подпитывает наш разум. И разум тоже становится шире и добрее.

В.Б. А нужен ли нам сейчас Союз писателей?

Е.И. Очень нужен. Он особенно в провинции и сейчас многих спасает. Только скажу честно, требуется омоложение. Я был за Юру Полякова, которого поддержал Бондарев, не получилось. Значит, надо искать новую яркую молодую фигуру. Есть же еще таланты на русской земле.

В.Б. Вы — явный традиционалист, как вы относитесь к эксперименту в литературе, к авангардной поэтике того же Юрия Кузнецова, к примеру? Или к прозе Проханова? Что происходит сегодня в литературе? Почему её никто не читает?

Е.И. Я ценю все яркое и талантливое. Всегда печатал стихи Юрия Кузнецова, в восторге от прозы Александра Проханова. Советский поэт всегда должен быть широк по своим литературным взглядам. Но при этом я, конечно, давно уже выбрал свою форму. Думаю, кое-что удалось сделать, и крепко. Те же поэмы "Суд памяти", "Даль памяти", "Двадцать пятый час", "Буцен", "Мои осенние поля", "Убил охотник журавля". Другим я уже никогда не буду. Хотя в коротких новых стихах и пробую уловить новую мелодику.