Газета Завтра 987 (44 2012)
Шрифт:
– Нет, Светланов меня пригласил на спектакль. Такое счастье в моей жизни было, что я давал в театре Станиславского сольный концерт, и на концерт пришел Евгений Федорович Светланов. Дело в том, что по вторникам, когда в театре Станиславского был выходной день, наиболее одаренным или нахальным артистам давали сольный концерт. Надо сказать, что сольный концерт был самым трудным выступлением. Потому что в опере много что помогает артисту: декорации, костюмы, партнеры, есть такая многоэлементность… а здесь один на один с публикой. Пять минут красивого голоса судьбу не решат. Держать внимание, интерес публики к себе на протяжении часа непросто:
– Вот счастье-то привалило, подумали.
- Волосы встали дыбом! Как только ноты раскрыл, так волосы встали дыбом. В партии была нота «ми» длинная, «картошка», которую я не брал. Но Светланов потом так сыграл, что я ее взял.
– Что Вы можете сказать о Евгении Светланове?
– Представьте себе солнечный день, человек улыбается и вдруг ему прямо в макушку бьет молния – он понять не может, что случилось? Так я познакомился со Светлановым. Работать с ним было все равно, что находиться в стихии. Пальцев одной руки хватит, чтобы назвать имена дирижеров, которые спросили бы у певца: «Так Вам удобно? Делайте как Вам надо». Обычно, отношение дирижеров к артистам несколько иное. Я храню светлый образ Евгения Федоровича, но, увы, как человека я мало его знаю. У нас были короткие встречи. Правда, он пригласил меня еще выступить в его юбилейном вечере в «Золотом петушке», говорил: «Маторин – это мое детяще. Мой любимый артист, я ж его в Большой театр привел». Я был тогда уже в Большом театре.
– Говорят, оркестранты каждый по отдельности не жалует дирижера. Интересно, какое отношение к дирижеру у артиста оперы?
– Я думаю, у дирижера неудачное место. У дирижера задача свести вместе в одну точку сто человек хора, двадцать солистов, сто человек оркестра. Это очень сложно.
– Опера должна быть дирижерской или режиссерской?
– Думаю, в театре большого масштаба должен главенствовать дирижер. Музыкальный образ дороже сценического. Идеальный пример – работа дирижера Голованова и режиссера Баратова.
– Какие перемены на театре произошли за последние годы?
– В мое время для оперного певца были только театры Большой, Станиславского и Немировича-Данченко, первые шаги делал театр Покровского. А сейчас есть и «Геликон» и появилась «Русская опера»! Больше того, произошло самое главное, что не хватало мне в моей молодости, сегодня нет той предельной ревности, когда артист переходил вдруг из одного театра в другой. Сейчас стали лояльнее, человек может петь один спектакль в одном театре другой в другом, может участвовать в антрепризе и выступать в другом городе.
– Для артиста это плюс или минус?
– Для артиста это плюс и для зрителя это плюс. Верно, уровень исполнения стал другим. Раньше один хор Большого театра чего стоил! В хор не попасть было! Пели Народные, Заслуженные артисты из провинции.
– Что происходит теперь с акустикой Большого театра?
– В этом году после долгого перерыва я пел Бориса. Говорили потом: до шестого ряда ничего не слышно. Во время реставрации Большого
– Ваше отношение к актуализации оперы?
– Осовременивание оперы стало явлением глобальным. Такие постановки дешевле, а Запад меркантилен. Плюс на Западе хорошо разработана техника, и они заменяют художественное оформление оперы всякими спецэффектами. Что тоже дешево, но сердито. Это уводит в сторону от оперы.
– Каково Ваше понимание хорошего театра?
– Я так рассказываю студентам. Есть цепь и в цепи могут быть разные звенья: золотые, платиновые, деревянные, стеклянные. Хороший театр - это единая цепь, начиная от гардероба и заканчивая закулисьем. И всё должно становиться общим делом. Общее дело даже малоталантливый коллектив делает великим.
ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО – БАС!
– Владимир Анатольевич, басовые партии – завидные партии для артиста?
– И да и нет. Басовые партии значимы по образу и по возрасту, разве что один Мефистофель без возраста. В басовых партиях практически нет героев-любовников, зато есть цари, духовенство, мудрецы. Но дело в том, что все выигрышные басовые партии, партии, что исполнял Шаляпин - Борис, Досифей, Гремин, Базилио и так далее расписаны на несколько лет вперед.
– В чем специфика баса?
– У баса такая грустная история. Любой голос оценивается по верхним нотам, тенор должен взять верхнее «до», бас должен взять верхнее «фа», ну а потом у него проверка «фа» в нижнем регистре. А голос, он как резинка, растягивается. Можно наработать верхние ноты, но нижние ноты наработать нельзя. С другой стороны, голоса бас и меццо позднее созревают, чем тенор, и если голос хорошо разработан, то густота и красота его дольше сохраняются. Сначала у меня был высокий бас, за двадцать лет моей работы в театре голос немного устаканился, стал пониже, поплотнее, думаю, у меня сейчас центральный бас.
– Сколько спектаклей у вас в месяц?
– Норма еще царских времен: четыре спектакля в месяц. Остальное время монотонная, ежедневная работа и над головой, и над душой, и над телом, но больше всего над голосом, потому что в работе над голосом всегда есть какие-то моменты преодоления. В то время, когда я работаю над спектаклем, я ненормальный человек.
– Ваша любимая партия?
– Ну это все равно что спросить какой палец на руке самый дорогой. Понятно, лучше сразу загибать два пальца (улыбается) . Просто в разные этапы разные роли по-разному оцениваются.
– Бывает так, что вам предлагают одну партию, а вы хотели бы исполнить другую?
- Например, мне дважды в «Хованщине» давали Хованского. Мне Хованского играть нечего – я сам Хованский! По роли он – самонадеян и глуповат, иначе бы его не убили и на лесть бы он не купился. Я попросил Досифея и играл два спектакля Досифея, два – Хованского. Почему? Досифей – труднее.
– С каким оперным персонажем вы себя бы сравнили?
– Всё же с Дон Кихотом. По нутру мне ближе Дон Кихот.