Газетный самолётик

Аркадин Дмитрий

Уходит день, а с ним с усталых глаз

спадает нетерпенье понемногу.

Представь, родная, что, встречая нас,

мимозы завтра выйдут на дорогу.

* * *

Тем – жажда, да наркоз, да анаша…

А мой IQ – со шрамами и швами.

К итогу развалилась не душа,

но то, чего не выразить словами.

Метафора на раны и на ранки

оставила

нечитанные гранки,

и те – никем не виданы нигде –

растают, словно льдинки на воде.

* * *

Войду ли в Лувр – увижу галерею,

цветов Голландских пестроту,

Господних храмов красоту –

пока не постарею…

О, сколько было площадей,

до неба тонких шпилей,

старинных винных погребов,

и усыпальниц, и гробов,

морских паромов, штилей…

Заманчиво, в конце концов,

осмыслить как предтечу

икону ту, где Божья мать! –

стареть внезапно перестать

и к ней шагнуть навстречу.

* * *

Может быть, твоя старость похожа

на тебя в бесконечно простом.

По утрам говоришь: «Ну, и рожа!..»,

а трюмо разбиваешь потом.

Зря, конечно. Оно не блефует –

то лицо демонстрирует грусть,

потому что зима торжествует,

по нему обновляя свой путь.

Место под солнцем

Хорошо когда в жизни всё просто:

не к лицу ей любой макияж.

Где живу – ни страны, ни погоста,

только место под солнцем и пляж.

* * *

Себя, как Родину, любил –

светло и беззаветно.

Конечно, он нарциссом был,

и было то заметно.

Хвала тебе, ночной карниз!

Хвала за простоту!

На нём себя любил нарцисс,

но больше – высоту.

* * *

Волна из детства катит временами,

несёт полупрозрачное и муть…

Народ на кухнях что твои цунами,

которых не одеть и не обуть!

Хрущёвка, люстра, полка со слонами

и пионерка – девочка в прыщах…

И дождь плетется

за похоронами,

за ним – менты в болоньевых плащах…

Вот в туалете вам дают фарцовку

Примерить… или джинсы подержать –

Их этикетку, как боеголовку,

ты крутишь в пальцах… Дорогая, б…ь!

А вот, задачи съездов выполняя,

за нормы бьются слесарь, агроном…

И пахнет бодрый праздник Первомая

к обеду – водкой, к ужину – вином.

Или ещё – «Туриста завтрак» с полки

сметают к черту с матом и огнём

четыре бойких комсомольских тёлки –

чтоб строить БАМ и трахаться на нём!

Кого винить в виденье этом нищем,

в котором между делом и игрой

нам выдавали голь и пепелища

за лучший на любой планете строй?

…То время – будто пёс твой верный – тот, кто

тебя встречал и ластился ползком,

раздавленный промчавшейся «Тойотой»…

И место то засыпано песком.

Собака плачет

А вот собака. Вот её глаза.

Она на взводе вся, само вниманье.

Она с трудом пытается понять,

что там с хозяином? Какие мусульмане?

Мой милый пес! Ну, как тебе сказать?

Здесь кто – с ножом, а кто-то – даже с Торой…

Скулишь ты, трёшься о его пальто

и плачешь, плачешь за потёртой шторой…

Глуха многоэтажка-небоскрёб.

Там светится одно окно во мраке,

как будто кто-то все несчастья сгрёб

в судьбу одной единственной собаки.

* * *

Когда дневной смолкает гам

над кромкою реки,

к реке в кафе по четвергам

приходят старики.

Традиционно о былом,

наполнив пять стаканов,

гуторит за одним столом

ватага стариканов.

Пьёт кто-то пиво, кто-то чай,

а кто-то ждет салаки,

припоминая невзначай

про войны, про атаки,

про тех, кто деспот, кто тиран –

народ в подвалах душит,

кому прикрытие – Коран,

а пища – плов и суши.

Враньё про женщин, словно стих,

срывается из уст,

хотя похож любой из них

на облетевший куст.

Лишь не касаются отцы,

материи простой:

кто завтра вдруг отдаст концы,

чей станет стул пустой?

Храни их, Боже, как от пуль,

от немочи и срама…

…К недетской радости дедуль

шестой к ним села дама.

Тут дуба даст любая смерть,

увидев их зрачки:

умеют молодо смотреть

на женщин старички!

Из окошек глядят старики

День кончается аквамарином,

приходящие тени горьки,

в переулке звенящем и длинном

из окошек глядят старики.