Газетный самолётик

Аркадин Дмитрий

часов старинных мерный стук –

о блюдце звона ложки вдруг,

и чаепитий – вместе.

Чего бы впрямь ещё хотеть?

Ладони о стаканы греть,

шептать на ушко что-то… петь

или не петь… Светает…

Плесни

нам водки – не серчай!

За рюмкой – мама, не скучай!..

….Моей мечты грузинский чай,

как сердце, остывает.

36 Любе

Ах, если он воспеть бы мог

её, собравшись с духом! –

но правит ею «Козерог»…

и не с его же слухом…

На тёмном небе звёзд расклад –

ночной источник света,

где эвкалиптов тихий сад

зимою дарит лето.

Огородив от бомб и мин,

проводят меж между цветами

её сто двадцать именин –

и потчуют мантами…

Любовь – загадочный полёт,

и штиль, и шторм, и качка…

Про дом родной душа поёт –

вздыхает сибирячка!

Свечей шаббатных – ей огни,

ей – певчих птиц вокал.

Но снова, мудрый искони,

зовёт её Байкал.

Когда же дальним бережком,

где Баргузин не слышен,

она гуляет босиком –

о ней тоскует Ришон.

Три  печали

Живут

со мною три печали,

как квартиранты, как бичи.

Чтоб не скучать, они украли

от сердца моего ключи.

Когда его не слышу стука,

молю, чтоб триптих тот затих!

Но бедный разум гложет мука,

что я имён не знаю их.

Всегда являются некстати

и застают меня врасплох

печали эти в белых платьях –

мои молитва, стон, и вздох.

То надо мною вместе млеют,

любовь взаимную суля,

то отступают и немеют,

боясь остаться без жилья.

А я при них и в дождь, и в стужу

себе любимому – жюри,

с веселой рожею наружу,

с тремя печалями внутри.

Белые  ночи

Помню длинные белые ночи

в прошлой жизни длиннее ночей…

Только зрелые годы короче

поминальных еврейских свечей –

скоротечны любые разлуки:

на войну, в магазин, в ресторан…

Ненадёжно любимые руки

второпях укрывают от ран.

Из неснежной страны, не ледовой

не успеть долететь до Невы,

потому что Фортуне бедовой

Конец ознакомительного фрагмента.