Газетный самолётик

Аркадин Дмитрий

Всё на круге. И ясно, и просто,

и безудержны дни, и легки:

уменьшается жизненный остров.

Из окошек глядят старики.

Нет листвы у печального клёна –

обронил её с горьким лицом.

Вот увидеть бы вдруг почтальона

от сыночка, с простым письмецом.

За спиной безвозмездная бездна

слёз пролитых, но им вопреки

занавеска

дрожит затрапезно,

из окошек глядят старики.

Годы их растранжирили войны,

память их заметают пески,

глуховаты, ворчливы, нестройны,

из окошек глядят старики.

Ни в собесах, ни в прочих конторах

милосердие к ним – не с руки.

Нет их – тень, отголосок да шорох,

из окошек глядят старики.

Прохожу я, никем не замечен,

рвется сердце моё на куски.

Кто из нас, если вдуматься, вечен?..

Из окошек глядят старики…

Памяти Джеймса  Ласта  –

композитора, аранжировщика и дирижёра

И в реках вспять не потекла вода,

когда внезапно взгляд его потух…

Куда ж теперь пойдут его стада,

когда не одиноким стал пастух?

С ним рядом грозовые небеса

услышат неземного музыканта,

разложат «Грусть» его на голоса

и встретят композитора и франта.

А мы, уж, коль пастух ушёл, тогда

нальём себе! Вы все себе налейте!

Застынет лес, в миру замрут стада…

Играй же, Джеймс, играй на Божьей флейте.

 Недопитый кофе

Вот убьют – и кофе не допит…

Остывать ему в простом аду…

– Жаль, писатель, баловень, пиит

не был там, где стряпали беду!

Объявил бы тех всему виною,

отнял бы у извергов тротил,

укротил бы вражью паранойю,

бесов бы разнузданных простил.

Что ж теперь рядить-гадать вдогонку,

вешать на Всевышнего собак!

Бар свернулся в черную воронку.

Дело – пепел… прах… а не табак!

Растворились строчки из блокнота:

их водой пожарный покропил.

Возвратит ли в мир протеста нота

автора, что кофе не допил?

* * *

Кому и сколько жить осталось,

понятно – Господу видней.

В конце концов, страшна не старость –

а тень забвения – за ней.

Копилка деду прибавляет прыть:

там – на костюм. И на… похоронить.

* * *

Так в чем была

вина народа,

кем был народ для палачей?

Струился дым до небосвода,

из душ, точнее из печей.

О, Нюрнбергские суды,

ботинок детских горы,

волос их мам пуды,

их силу духа, воли,

не тающую льдом,

алтарь их мук и боли

каким судить судом?

Назад путь не случился,

из ада брода нет.

Лишь жёлтым Магендовидом

над умершими свет.

…Как часто из Майданека

летит ко мне в ночи

бумажный планер Янека,

сожжённого в печи.

* * *

Далась тогда Победа всем непросто! –

так за пехоту!.. за горящий танк!..

…А я бы выпил водочки без тоста

за девочку с тетрадкой – Анну Франк.

Сегодня в мире снова всё не гладко,

и нет её… Но есть её тетрадка.

… Простая девочка из Амстердама

всем на века и бабушка и мама.

* * *

Карабин и нитка на запястье –

девочки дежурят на войне.

Господи, дай им любви и счастья –

Девам Пресвятым в своей стране!

19

Голубая канарейка

В золочёной клетке птаха –

что ж не радоваться доле?

Неба нет в тюрьме… и страха…

и просвета нет в неволе.

Но желаннее мне нынче

ввысь летящая любая.

Спой мне радостнее, зыбче,

канарейка голубая.

В небе, в соснах, за забором

ты без фальши форс-мажор,

не поёшь со всеми хором

для дебилов и обжор.

В стае петь под небесами –

нет бездарнее муры.

Звонкий щебет голосами –

не духовые хоры.

Дрянь – трещать по нотам в клетке,

быть без неба сиротой.

Птице лучше смерть на ветке,

но не в клетке золотой.

Как в истоме некой, весь я

в песне, будто на сафари.

И летит из поднебесья:

– «Blue Сanary, Blue Сanary…»

Человек-река

Когда гремят на небе грозы,

и тучи высятся горой,