Газыри

Немченко Гарий Леонтьевич

Уж если кто знал ее меньше всех остальных — это я, грешный…

Физику преподавал нам Александр Николаевич Смирнов, бывший царский офицер, один из первых в России специалистов по авиационному вооружению, крупный ученый, сосланный в станицу по делу Тухачевского и получивший в Ленинграде после реабилитации пенсию генерал-полковника. Высокий и статный седой красавец в добротном габардиновом плаще, у всех на виду торжественно шествующий по праздникам с белым узелком в руке и с цветами в церковь, со всеми по дороге с таким достоинством, с таким доброжелательством раскланивавшийся, как он приподнимал нас в школе над буднями… что позволял себе говорить нам, что нам — светлая, светлая память, Александр Николаевич! — внушал одним

только своим благородным видом. Подававших надежды, ставших потом серьезными технарями однокашников отдельно собирал по вечерам в физкабинете, а на уроках все больше рассказывал о своей питерской юности в дворянском кругу, об учебе в Академии Генерального штаба, о русской доблести во время «Великой войны» — так называл он тогда и «первую германскую» тоже.

С постепенно выздоравливающим после ранения на фронте моим отцом, снявшим, наконец, черные очки и выбросившим палку, они дружили, и Александр Николаевич сказал мне: «Тебе, я понимаю, эта наука не пригодится — можешь на моих уроках читать книжки.» Сам эти книжки и приносил, но когда их было на уроке читать, если все сидели с открытыми ртами, слушали его бесконечные рассказы, которые сегодня, по прошествии стольких лет, слились для меня в один: рассказ о несгибаемом, куда бы его ни бросала судьба, нашем соотечественнике… Но вот с физикой-то у меня, с физикой!..

Словно по иронии судьбы и открытостью лица, и благородством осанки, и независимостью во взгляде Кадочников так был похож на моего давнего учителя!

В одном конце просторного зала оба подполковника — Смирнов и Андреев — буквально играючи — так, по крайней мере, со стороны это виделось — с изяществом в почти неуловимых движениях обламывали и словно приручали давно ставших багровыми, набычившихся «качков» из банковской охраны и молодцов из частных «секьюрити», в другом черной работой деловито занимались сразу понявшие, что к чему, молчаливые «спецназовцы», вокруг помогавших офицерам курсантов ракетного училища здесь и там табунилась явно зеленая молодежь с горящими уважительно глазами, а я только в изумлении во все и во всех вглядывался, и у меня было ощущение, что прикасаюсь к тайне, которую вряд ли когда-нибудь смогу отгадать… или таким как я в нее достаточно верить?

Одновременно и, как бы неотделимо от посылов точной науки, Алексей Алексеевич говорил ведь семинаристам и об истоках русского богатырства, о забытых секретах наших предков, среди которых трудно бывало отличить Иванушку-дурачка от многоопытного поединщика, рассказывал об умевших в одиночку постоять за себя и за Отечество посреди тьмы врагов суворовских орлах, о казачьих традициях, обильно подпитанных секретами горцев, о печальном опыте последней войны, будь она неладна, — чеченской…

Видно, в глазах у меня это читалось: ну, как, мол, это все, о чем слышим, возможно — как?! И младшие соратники Кадочникова взялись меня подзадоривать: «А попросите Алексея Алексеича показать — пусть он движением руки… на расстоянии… уложит четверых-пятерых.»

Попросил.

Кадочников, слегка наклонившись, тыльной стороной ладони повел к полу, и стоявшие в нескольких метрах от него семинаристы упали, словно подкошенные.

Я, как маленький, клянчил: «Ну, как это объяснить, Алексей Алексеич, — как, как?!»

«Физика, — ответил он с убежденностью, которая судя по всему должна была передаться и мне. — Все подзабыл? Простая физика. В объеме школы. Вернешься домой — найди учебник.»

Так-то оно, наверное, так… Но не особенно склонные шутить люди мне потом в Москве рассказали, как Алексей Алексеевич, давний консультант закрытых военных училищ — есть за это и старые награды и новая тоже есть — нередкий гость особых воинских подразделений и советчик, ну, скажем, той части спецслужб, которая отечественный опыт признает и хоть что-то в нем понимает и ценит, так вот, Кадочников однажды на глазах у полутора десятков высших чинов «пропал», натурально

исчез — нет его, а после четверти часа поисков всем присутствовавшим на ограниченной площадке генеральским миром также таинственно посреди него возник… ну, какая физика, братцы?!

Там, в зале временами мне начинало казаться, что в некоторых случаях меня просто разыгрывают.

«Вы не стесняйтесь, — сочувственно говорил Виктор Завгородний, исполнительный директор „Школы Кадочникова“. — Чего не понимаете — спрашивайте… да вот: попросите Алексея Алексеевича, пусть бровью поведет…»

Я, и правда, не понимал: «И что будет?»

«А увидите: то же самое, что и тогда — когда он рукой…»

Бочком-бочком отошел от него и, улучив минутку, пожаловался подполковнику Андрееву: «Николай Васильевич! Он надо мной подшучивает? Завгородний? Попроси, говорит, Кадочникова бровью шевельнуть…» Андреев пожал плечами и с мягкостью, ну, просто удивительной для человека, только что стремительно уложившего тут чуть ли не половину зала дружелюбно улыбнулся: «Ну, почему — шутит? Правду говорит.»

Вернувшись в Москву я чуть ли не первым делом пошел в Российскую национальную библиотеку, бывшую «Ленинку», разыскал в каталоге книжечку, о которой упоминал на своем семинаре Алексей Алексеевич. Похожая на брошюрку, тонюсенькая, выпущенная издательством ДОСААФ: «Готовься к подвигу». Автор ее, Герой Советского Союза Владимир Николаевич Леонов всю войну «от звонка до звонка» прошел разведчиком, был диверсантом. Вместе с подготовленными им бойцами-рукопашниками наводил на немцев не то что страх — ужас. В самом прямом смысле. Однажды своим полувзводом разоружил и взял в плен двухтысячный гарнизон считавшейся неприступной островной крепости. Гитлер после этого объявил Леонова своим «личным врагом». Вдуматься: не летчика, предположим. Не танкиста. Одинокого воина, который «руками пашет» на тяжелой, на кровавой ниве войны.

Своих боевых соратников разведчик научил, и в самом деле, непостижимому. Во время дерзкого поиска одному из них, серьезно раненому, в помещении с единственным выходом пришлось стеречь больше семидесяти сдавших оружие немецких солдат. Стрелять было нельзя, пленники это поняли и время от времени всем скопом бросались на своего стража, но почти тут же, оставив под ногами у него двух-трех изувеченных, отступали… ну, и что тут удивительного, ну — что?

На Востоке, не однажды слышал русский боец Леонов, есть мастера нашим не чета. Когда объявили войну Японии, он в каком-то смысле обрадовался: может, сведет теперь судьба и с настоящими соперниками!

И вот она долгожданная встреча, вот…

Человек, в художественном письме неискушенный, об этой драматической минуте воин пишет не только буднично и скупо — как бы даже и скучновато. Взвод его увлекся атакой, а сам он маленько приотстал, и тут перед ним возник он, долгожданный! Настоящий-то боец. Самурай.

Для начала, пишет Леонов, японец трижды подпрыгнул, потом как юла завертелся. Мол, я наблюдал за этим во все глаза, так было интересно, что дальше, но он снова взялся подпрыгивать, и я подумал, что у меня нету времени смотреть: идет бой. Ткнул поэтому самурая кончиками пальцев под сердце и побежал догонять своих…

Не было у бойца времени! Это у нас его теперь — завались. Все равно заводы стоят. Поэтому сиди и смотри. Всю эту лабуду подряд. На всех, какие есть, телевизионных каналах. Все равно поля зарастают.

И окончательно стирается память о самоотверженных ратниках. О настоящих бойцах. О чудо-богатырях, какими считал своих «ребятушек» великий Суворов.

У Кадочникова она не только жива, память. Ею, как понимаю, он как раз-то и жив. Она — его стержень.