Газыри
Шрифт:
За снующими мимо можно стало заметить остановившихся широким кружком зевак: но ведь было, и правда что, на кого поглядеть!
На Олеге Ивановиче добротная бекеша с выпушкой и с высоким стоячим воротником из такого же серого курпея, кубанка самую малость заломлена, но малость эта как бы даже очень расчетливо говорила о столь многом! Хромовые сапоги чищены до блеска, а за широким офицерским ремнем нагайка смотрится вовсе не как безделица…
На визитке Яцыны, которая лежала в моем кармашке, над символическим щитом значилось: «Международная коллегия адвокатов „Санкт-Петербург“». Пониже фамилии с именем-отчеством уточнялось:
Продолжая наш разговор, спросил у него: как понял, мол, земляк «имеет место быть» не только в Москве — еще и в Санкт-Петербурге, и в Твери… Мол, сам такой: одной ногой на Кубани, другой — в Сибири. Используя знакомую нынче не только вам, но, благодаря стараниям средств массовой информации — всем и каждому, терминологию, Москва, мол, — всего лишь «пересылка», да только ездить становится все накладнее, скоро совсем невозможно станет: вы-то как — выживаете?
— В Тверь мы сразу после Кубани переехали, — неторопливо заговорил Олег Иванович. — Там я и заскучал. Более того: болеть начал. А потом вспомнил: а что же я с собой землицы-то не захватил? Земельки кубанской. Ай-яй! Пришлось специально в родной Краснодар съездить. Набрал там. Привез. И по углам в квартире в картонках поставил. Посыпал под кроватью. Про запас маленько припрятал… И хворь — как с гуся вода.
— Помогла родная земелька? — спросил я с интересом.
— Да ведь первое средство, — сказал он неторопливо, и серьезное, как бы даже задумчивое лицо его улыбка тронула: возникла в серых глазах, русые усы шевельнула, ушла в уже полуседую ухоженную бородку. — Недаром ведь раньше-то: если покупали корову навывод… в другую станицу. В другой хутор. То непременно брали немного землицы с хозяйского двора, посыпали в своем сарае. Не только рядом со стойлом, но и на дно яслей обязательно. Под ноздри. Тогда она не будет болеть. И молоко не упадет. Как давала, так и будет давать… А вы не знали?
Стыдно сказать: не знал!
Может быть, раньше слышал, да потерял это знание в торопливости городских дней.
А ведь корова у нас была: по настоянию двоюродного деда в последнем письме с фронта и на его аттестат купили в сорок четвертом, когда уже пришел с войны мой отец, в черных очках и с палочкой. Он потом доставал сено, давал деньги на все, связанные с коровой расходы, а у нее кроме клички Марта так и оставалась до конца торжественное, как отчество, да уж больно жалостливое всегда: «Васина память.» Это как прикипело. Уже недавно младший мой братик, которому тоже теперь за шестьдесят, как бы ни с того ни с сего вдруг сказал мне полушутливо, называя на станичный манер: «Мы, братка, с тобой гордимся, что на этой мраморной доске в школе наша фамилия трижды повторена: все такие умные, все медалисты… А я тут как-то раздумался: дело-то кроме прочего в том, что все мы на переменке бежали „до крестной“ молочка выпить — хорошо, что рядом жила. Коровка нам крепко помогла. „Васина память“…»
Я бы до этого скорей всего не додумался, но он врач, братик, и мне было радостно и горько сознавать это: что «Васина память» с коровьим веком не кончилась, а живет в печальном размышлении опытного специалиста о нынешних, из бедных семей, школьниках, лишенных не то что кружки домашнего, только из-под коровы-кормилицы молока, но, сплошь и рядом, — кусочка хлебушка… знали бы, и правда, они, лежащие и на родных русских кладбищах,
— Недаром ведь раньше у казака на груди висела ладанка с землицей своего двора, — сказал Олег Иванович, и мне показалось, что он не дым выпустил, а тоже отчего-то вздохнул. — Забываем обычай… забываем!
А у меня ведь есть маленький рассказик, написанный не так давно и потому, может, не разонравившийся — «Своя земля и в горсти спасет». О том, как угнанная в Германию и умиравшая на чужбине от голода и тоски молодая женщина узнала, что недавно вернувшийся с русского фронта ее хозяин получил в награду за службу вагон кубанского чернозема, и попросила подружку украсть для нее «хуть жменьку»… Как дышала она родною земелькой, как нюхала, как растерла, смоченную слезами, ее по лицу, а наутро ей вдруг стало легче, неожиданно для себя приподнялась и поняла: выжила!
Историю эту в одной из соседних с нашей станицею рассказала мне о себе пожилая женщина, с которой мы столько проговорили потом о нашей Кубани, о щедрой ее земельке, но вот поди ты: тема эта, пожалуй, неисчерпаема — нет ей конца…
Сколько вдруг нахлынуло!
А ведь могли бы с Олегом Иванычем разминуться, если бы не его казачья форма…
Нынче всех одетых в традиционную одежду — под одну гребенку: мол, ряженые!
Тем радостнее различить вдруг посреди шутовства осознанное, неколебимое служение… ты подумай, подумай!
Или окончательно решил, что с тебя «Газырей» твоих достаточно, а черкески не надо?
Газырь от Александра Дюма
Не знаю, «раскусит» ли великий романист, что такое «газырь» на страницах последующих, а в начале своего «Кавказа» — записок о путешествии 1858-го года в наши и прилегающие к нашим края — сообщает о газырях, как о патронах: «Невинный русский тулуп, наивную калмыцкую дубленку сменила черкеска серого или белого цвета, украшенная по обеим сторонам рядами патронов.» И далее на нескольких страницах тоже говорит о «патронах».
Но не в том суть. Главное — во многом объясняющее и то, что происходит в России и на Кавказе поныне — проницательный француз ухватил и выразил с присущим ему изяществом:
«В России все зависит от чина: это слово означает степень положения в обществе и, мне кажется, происходит от китайского. Сообразно вашему чину поступают с вами или как с презренной тварью, или как с важным господином.
Внешние признаки чина состоят из галуна, медали, креста и звезды. Носят в России звезду только генералы. Мне сказали перед отъездом из Москвы:
— Странствуя по России, там, где не найдете ни куска хлеба в гостиницах, ни одной лошади на почтовой станции, ни одного казака в станицах, прицепите какой-нибудь знак отличия — или в петлице, или на шее.
Подобная рекомендация мне показалась смешной, но я скоро убедился не только в ее пользе, но и в необходимости. Поэтому я повесил на мой костюм русского ополченца испанскую звезду Карла III, и тогда, действительно, все переменилось: видя меня, спешили не только удовлетворить мои желания, но и даже предупреждать их. Поскольку в России за немногим исключением одни только генералы могут носить какую-нибудь звезду, то меня величали генералом, не зная даже, какая на мне звезда.»