Газыри
Шрифт:
Чтобы лично контролировать соблюдение прав человека, ну да. Способствовать безоговорочному выполнению хельсинкских соглашений.
Рассказываю потом об этом одному из должностных лиц, как говорится, тоже старому доброму знакомому, и он говорит: «Признаться, был потрясен. Иду там по бараку, навстречу бросается молодая женщина. „Мэр! — кричит. — Или кто ты там?.. Ну, побудь со мною хоть ночь!“ Я ей говорю: кроме прочего, стыд давно потеряли — так вот, в лоб. Принародно. А она: не о том, мэр, подумал!.. Ты будешь крыс отгонять, а я хоть ночку да спокойно посплю!»
И я
— Медный! У тебя твердая рука и доброе сердце. И у тебя будет шанс. Не только отмыться самому — может быть, спасти честь всего русского офицерства… Не говоря о чести нашей любимой Кузни, где весь этот бардак начался…
— Думаешь, в патроннике у меня паутина? — очень серьезно спросил Медный. — И мой «парабеллум» прямо-таки истосковался по запаху пороха?
— Уверен.
Я, и в самом деле, был тогда в этом уверен. Если не окончательно заскорузла душа, тут много не надо: достаточно час-другой послушать жильцов этого самого нищего, самого беспросветного угла стоящей на шахтовых провалах, постепенно уходящей под землю, в ад, богатой некогда Прокопы.
Люди в Березовских бараках в тот день стояли с утра на пороге, ждали очень большого московского начальника… Когда над головами у них послышался мощный гул винтов пролетавшего не очень высоко вертолета, они даже не подумали, что это и есть долгожданная встреча с ним…
Не сомневаюсь, Медный и там смог бы его достать.
Несмотря ни на какую охрану, где угодно достал бы.
Если бы на это решился.
Но, видимо, — нет.
И я вот все думаю: Коля, Коля!..
Ну, что же ты, а?..
Несправедливо!
Не захотел тогда помочь старому моему товарищу доброму клоуну Куклачеву, Юре-кошатнику. Решил не подставлять ему голову…
Но скольким ты и до этого и потом отзывчиво и по-русски простосердечно ее подставил?!
Каких только клоунов, каких только «коверных» и «рыжих», каких комедиантов, каких лицедеев, каких только фокусников, каких иллюзионистов, гипнотизеров, жонглеров, эквилибристов, имитаторов, каких ветхозаветных магов и якобы обрусевших факиров, каких только высокоодаренных мастеров гнать, как в цирке, понтяру… а лилипутов? А дрессированного зверья-то, зверья?!
Посадил себе на шею тысячи попугаев и говорящих с экрана телевизора обезьян, сотни ученых ослов и хорошо вымуштрованных козлов, которых, послушные бараны, мы одарили статусом неприкасаемых и непререкаемым правом решать наши судьбы… да что там — себе!
Кабы себе одному!
Наша Кузня посадила на шею их всем и каждому.
По всей Руси-матушке…
Черномазые скифы
В вагоне поезда «Москва-Новороссийск», который, дабы объехать самостийную Украину сторонкой, уходит теперь с Павелецкого вокзала, мы с восьмилетним внуком стояли у окна, и к нам присоединился, наконец, никак не решавшийся до этого подойти мальчик годками двумя-тремя младше.
«Становись поближе, чтобы хорошо видать было, — поддержал я. — И давай знакомиться. Как тебя звать-величать?»
Он оторвал подбородок от майки
«Кирилл!»
«Вот и прекрасно, — продолжал я привечать его. — А это — Гаврила, познакомьтесь. Кирилл и Гаврила… а по отчеству тебя как?»
«Что?» — спросил он растерянно.
«У каждого человека должно быть имя и отчество, ведь так?»
«Так» — согласился он еле слышно.
«Вот, видишь… как папу твоего звать?»
Он снова подержал подбородок над высокими английскими буквами, глядя себе под ноги, потом скороговоркой сказал:
«Они разошлись, отец у меня другой, поэтому я еще точно не знаю, какое у меня отчество!»
На больной мозолишко мальчонке наступил со своим непрошенным просветительством, слон!.. Раненое сердечко задел.
Взялся говорить что-то утешительное и как бы извинительное: да, брат, случается, мол, и такое, что с этим приходится обождать, с отчеством, да, бывает.
Он снова горячо воскликнул:
«И фамилии своей я точно не знаю — они пока спорят!»
«Смотри, смотри, вон тоже такой холмик!» — затеребил меня внук, и в голосе у него послышалась явная нарочитость.
Решил прервать неловкий разговор из сочувствия к новому знакомцу? Или припомнилось свое горькое житье меж разведенных родителей?
«Я тоже хотел спросить, — искренне поддержал Кирилл, показывая на крошечный из-за далекого расстояния терриконник на краю уже сильно порыжевшей от летнего солнца степи. — Это что там?»
Дали великовозрастному долдону возможность искупить невольную вину, да еще каким, каким образом: подвели любимого конька. Шахтерского!
И я распелся вовсю: это как же, мол, братцы, так? Дожить до ваших годочков и до сих пор не знать, что это за холмики? Ну, Кириллу, еще простительно. Но тебе, Гаврюша, тебе! Сколько дедушка о сибирских шахтах рассказывал? Сколько — о горняках? Смотрели в книжках, на фотокарточках смотрели. По телевизору. И ты не помнишь? Ну, слушайте оба!
В красках взялся повествовать о сдавленных толщей земли пластах угля в темной глубине, о том, что до глубины до этой сперва добраться надо, а как?.. И вот шахтостроители, а потом уже и сами шахтеры выкапывают подземные ходы, длиннющие коридоры, а земельку, в которой нет угля, породу, в специальных вагонетках отправляют наверх, и там появляется поначалу маленький бугорок, чуть больше таких, какие хомяки нарыли, да, правильно, а потом он все растет и растет, этот бугорок, — целая гора подымается…
«Да вон, вон — пожалуйста! — показывал я за окно, где над выплывшим нам навстречу вместе с чахлыми кустами вокруг него, уже заброшенным терриконником отчетливо видна была вознесенная рельсами над его макушкой металлическая площадка. — Вагонетка доходила до края и сама на верхушке опрокидывалась, и так и месяц, и три месяца, и несколько лет — вон, во-он он получился какой высокий!»
«Гляди, гляди, — перебил Гаврила. — А это что?»
Неподалеку за окном показался давно потерявший форму оплывший холм с плоской залысиной, обросшей жухлым бурьяном.