Где колбаса и чара, там кончается свара
Шрифт:
С т е п а н (высовывает голову из-под рядна). Черт побери, а вкусная, должно быть! (Сплевывает.)
Ш и л о (поднимает чарку). Ну-с, чарочка-черепушка, пьет сидорова душка. (Кивает на Шпоньку.) Пускай врагу нашему икнется, как собака с цепи сорвется!
Ш п о н ь к а. Пускай тебе икнется, ирод!
Ш и л о (выпивает и ставит чарку на стол). Кха!.. Хороша… Словно пощекотала в желудке… Недаром — голубушка…
Ш п о н ь к а (украдкой посматривает и снова отворачивается). Носится, дьявол, со своей
Ш и л о. Кто пьет, тот хвалит, а кто не пьет — того давит.
Ш п о н ь к а. Ну куда мне от этого разбойника деваться? Напролом лезет… (Снова хочет надеть сапог, но тот не налезает.) А тут еще сапог не налезает, хоть разорви его!
Ш и л о. Вот бы теперь и сметанки… Впрочем, по первой не закусывают. (Наливает.) А по второй выпьет и ленивый, — были бы только водка да пиво! (Подымает чарку.) Пускай же наши дворяне будут трезвы, не пьяны, а нам, беднякам, только бы добраться к своим пуховикам…
Ш п о н ь к а. Кто может выдержать такую муку?!
Ш и л о. Настоящая желудочная, как масло! (Ставит чарку на стол.)
С т е п а н (сплевывает). Ей-ей, все кишки вытянет! Хоть бы скорее отправлялся дальше, — чего доброго, всю ночь здесь с чаркой целоваться станет, тогда и мое дело плохо обернется…
Г о л о с А н д р и я (со двора). Не подходи к нашим лошадям!
Г о л о с Г а в р и л а. А ты к нашим саням не подходи!
Г о л о с А н д р и я. Так они же только курям под насест годны!
Ш п о н ь к а (стучит кулаком по столу). Хутор продам, всего лишусь, а засужу обоих вас, разбойников, в цепи закую!
Ш и л о (свистит). Фью-фью!
Явление двенадцатое
Г а в р и л о (вбегает). Этот висельник, пан, вконец разломал наши сани!
Ш п о н ь к а (вскакивает). Бей его в мою голову!
Г а в р и л о. Да еще говорит: пешком пойдете, потому что привыкли…
Ш п о н ь к а (озверев). Ага! Значит, по приказу этого душегуба моему званию наносится такое бесчестие? (Хватает топор.) Бери топор, руби их сани!
Ш и л о (встает). А ну, попробуй, я этим чубуком так тебе влеплю, что и твой безмозглый пан не отлепит!
Ш п о н ь к а. Руби сани! Руби его!
Гаврило. Ох, господи! (Дрожит от испуга.)
С т е п а н (приподнимается на печи). Вот угодил в баталию!
Ш и л о (замахивается чубуком). Беги, щенок, пока по голове не заехал!
Ш п о н ь ка (хватается за чубук). Бей его, руби его!
Г а в р и л о. Караул! (Убегает.)
Ш и л о (оборачивается). А, так-то ты! С тобой по-честному, а ты, гляжу, по-собачьему лаешь! Прочь!
Ш п о н ь к а (испуганно). Не пущу! Не пущу! Ох, убьет!
Ш и л о (грозно). Пусти же, не то таких тумаков надаю!
Ш п о н ь к а. Не пущу! Ох, спасите!
С т е п а н (с печи). Караул!
Держась за чубук, Шило и Шпонька воюют в хате. Шпонька ближе к двери.
Ш и л о. Пусти же!.. (Вырывает
С т е п а н. Ой, убил, убил!.. (Спрыгивает прямо под ноги Шпоньке, тот падает.)
Ш и л о. Вор, вор! Держите!
С т е п а н вырывается и бежит к выходу; за ним Шило. В дверь входит р а б о т н и ц а с миской творогу, за нею — х о з я й к а с миской сметаны; Степан с разбегу сбивает работницу с ног; та падает с миской вместе; в двери Степан выбивает у хозяйки миску со сметаной, которая опрокидывается ему на голову.
Ш и л о бежит за ним. Шум. Все кричат: «Ой, разбойники! Лови! Хватай! Вор!»
Явление тринадцатое
Ш п о н ь к а и П р и с ь к а.
Некоторое время оба лежат. Первой поднимается Приська.
П р и с ь к а. Ох, беда! Ох, матушки! Что же это такое?
Ш п о н ь к а (поднимает глову). Жив я или умер?
П р и с ь к а. Ох, не знаю, батюшка, не знаю…
Ш п о н ь к а (ощупывает себя). Может быть, я уже на том свете? А? (Поднимается.)
П р и с ь к а. Не знаю, батюшка, не знаю! (Стремглав убегает.)
Ш п о н ь к а (вскакивает). Нет, кажется, жив еще. Слава тебе, боже! Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его! (Осматривается.) Насмерть перепугали. (Трясется.) Придется к знахарке идти… Хоть бы чарку водки, не то пропаду, ей-богу, пропаду! (Увидел на столе чарку.) Что это? Вот и она! И полная, ей-ей, полная! (Подходит и присматривается.) Действительно, хороша на цвет — красноватая, должно быть, шафраном подкрашена? (Нюхает.) Нет, не заметно, но чем-то приятным отдает… (Сплевывает и отходит напевая: «Прескверная печаль…») Тьфу! Томит, точно перед смертью… точно кошки в животе скребут! Нужно же было с этим чертом поругаться! Чокались бы мы с ним да чокались… (Подходит к двери, прислушивается и напевает: «…меня иссушила», затем снова возвращается к чарке.) А не попробовать ли, а? Немножко. Он и не узнает! А может быть, его уже и убили? (Берет чарку и снова ставит на стол.) Нет, ну ее! Вдруг застанет, — обязательно потянет в суд как вора! Принес же его сюда нечистый с запеканкой! Да еще и выставил на искушение… Разбить ее к черту, чтобы и следа не осталось! (Берет сапог и нацеливается в чарку.) Вот только посуды жалко. (Опускает сапог.) Ей-богу, не выдержу! Сил нет, как выпить хочется! Что если пригубить, — действительно ли это горилка? (Пробует.) Она! (Облизывается.) Если бы он не затрагивал моей дворянской чести!.. Но ведь и я тоже ругался. Грех, конечно, что из-за онучи подняли бучу! А? Нешто выпить, черт побери, чтоб не тянуло? (Осторожно поднимает чарку и оглядывается.) Пить или не пить? Даже рука дрожит, будто в сражении… (Подносит ко рту.) Пить? Эх, один конец: что будет, то и будет, — выпью! (Сразу опрокидывает.) Кха! Будто на свет родился! (Ставит чарку на стол.) А теперь можно и колбаской закусить. (Берет из погребца колбасу и, услышав, что кто-то идет, быстро садится за стол и весело напевает: «Она меня, молодого, вовсе с ног свалила!»)