Где кончается небо
Шрифт:
Я научил твою внучку летать. Она была способной, очень способной. Нет, что я говорю: она очень способная. О ней ведь можно в настоящем времени, не то что о нас с тобой. И она уже налетала много часов.
Я предложил ей устроить торжественное открытие фирмы седьмого ноября — в день рождения ее матери, как дань ее памяти. Она не знает, что на самом деле с этой датой все обстоит намного сложнее, не знает, в каком далеком прошлом началась эта долгая история. Я не говорил с ней ни о тебе, ни о войне; не знаю, что рассказала ей мать, о чем умолчала. Я всегда делал вид, что далеко не все знаю о прошлом их семьи.
Эту историю я начал писать в тот самый день, когда состоялся
Мой план к тому времени уже сложился. Я продал мансарду сыну Кортеса. Он строитель и уже давно на нее заглядывался. Теперь наконец-то он сможет все в доме переделать — и ваши с Рамиро комнаты, и комнаты дона Мануэля — и оборудовать там новые современные квартиры. Деньги, вырученные за мансарду, я положу на имя твоей внучки; она узнает об этом лишь тогда, когда меня не станет. Ей понадобится этот капитал, чтобы встать на ноги, и это лучшее применение, которое я могу найти для своего достояния.
Я уверен в том, что делаю, — и все же иногда колеблюсь. Хотя навстречу смерти я иду совершенно сознательно, иногда меня одолевает безотчетный страх перед нею. Вот я пишу эти строки, и каждое написанное слово приближает меня к концу.
Однажды ночью я засомневался. А может, сделать иначе? Может, просто отдать эту рукопись твоей внучке, пусть прочитает, а самому сесть рядом и дожидаться, что она скажет? И тут снова, уже во второй раз, чудесным образом вмешался телевизор.
Несколько дней тому назад, сообщили в новостях, где-то в Африке представителями местных вооруженных формирований был убит старый испанский священник по имени Хавьер Альварес. По словам диктора, двадцать лет тому назад, после поездки в Латинскую Америку, которая перевернула его сознание, священник этот отказался от блестящей церковной карьеры, чтобы отправиться, как он выразился, «на передовую». Показали его фотографию. Худой, лысый, с белой бородой, улыбающийся. Я, моя настоящая судьба? Я рассмеялся — впервые за долгое время. Потом налил себе вина и выпил вместе с ним, с Хавьером Альваресом. Рассказывал ли он кому-нибудь когда-нибудь о том, что настоящее его имя — Хоакин Дечен?
Ну что ж, видно, тем двум мальчикам, которые обменялись документами в автобусе неподалеку от Авилы летом тридцать шестого года, суждено было умереть именно сейчас, в ноябре две тысячи четвертого. Жаль, что мне не удалось поддержать Хавьера в его смертный час, как он сейчас поддерживает меня.
Прощай, падре Хавьер, и счастливого пути. Удачи тебе в этом твоем последнем путешествии!
Вскоре и я в последний раз сяду за штурвал самолета. Не волнуйся, я не стану разбивать какой-то из самолетов твоей внучки — они теперь уже ее собственность. Я воспользуюсь для этого дела чьей-нибудь авиеткой — выберу такую, что застрахована на приличную сумму. Этому я научился у тебя: никогда не причинять вреда другим.
Прощай, Констанца! Или нет, не так: до встречи! Мне придает мужества мысль, что скоро я полечу навстречу к тебе.
Выше неба
— Спасибо.
Слово спокойно прозвучало в темноте.
Я открыл глаза; свет заливал мансарду. Оказывается, я заснул. И наступил день. Утро седьмого ноября.
Констанца, улыбаясь, стояла передо мной и легонько трясла меня за плечо.
— Спасибо, — повторила она. — Я хотела поблагодарить вас, перед тем как уйти.
Я глубоко вздохнул, снова закрыл глаза, потянулся, прогоняя сон. Когда ночью я дочитал рукопись, Констанца была еще погружена в свою
Она придвинула ко мне чашку с кофе. Свою она держала в руке. Чашки были разномастные — типичная картина для квартиры закоренелого холостяка вроде Дечена или меня. Мне досталась большая кружка с ручкой, скорее всего для супа, розовато-бежевого цвета, ей — пластмассовая чашка, больше похожая на крышку от термоса. Зато кофе был отличный — горячий и крепкий. И до чего же это было здорово — вот так сидеть с Констанцей, сжимая кружку в руке. Я вспомнил слова Дечена из его книги: Констанца умеет останавливать время. С ее внучкой, похоже, та же история.
Констанца-младшая придвинула поближе свой стул, уселась напротив. Поежилась, отпила глоток. Казалось, она раздумывает о чем-то — может, о только что прочитанном, — ну а то, что я оказался свидетелем ее раздумий, нисколько ее не волнует.
И тут случилось нечто невероятное, волшебное, удивительное: мы с Констанцей начали говорить молча, настроившись на одну невидимую волну. Звучит, конечно, неправдоподобно, но так было. Мы с ней глядели друг на друга, и каждый видел в глазах собеседника всю историю Дечена целиком, словно на бумаге… Прочитанная книга накрепко связала нас, и теперь мы понимали друг друга без слов, словно у нас были одни на двоих порывы и помыслы.
Мы не спеша выпили кофе. Молчание не вызывало у нас чувства неловкости, наоборот, мы радовались ему. Такое испытываешь в редкие мгновения, когда ты в ладу с собой и временное одиночество тебе не в тягость. С нами была горькая судьба Дечена и долгие блуждания Констанцы по лабиринту вплоть до седьмого ноября — дня, когда замкнулся круг. «Констанца, 7.11.36»… Если бы не эти слова на стене, я бы никогда не встретил свою Констанцу — ту, что сидела сейчас передо мной, и ничего бы не узнал о двух других — тех, что прошли долгий путь, чтобы привести ее сюда, где ей предстоит сделать важный шаг — может, самый важный в ее жизни.
Констанца допила свой кофе и встала. Это был знак. Я допил последний глоток. По пути к двери мы поставили в мойку посуду — мою большую кружку и ее пластмассовый колпачок.
В руках Констанца держала книгу и видеокассету. У меня в кармане лежал пакетик с подарком. Мы спустились по лестнице, вышли на улицу, на Пасео-де-лас-Делисьяс сели в такси.
— Куатро-Вьентос, — сказал я.
Констанца наклонилась вперед и назвала таксисту точный адрес аэродрома. Больше за всю дорогу она не проронила ни слова. Молчал и я. Честно говоря, я и сам толком не знал, почему поехал с ней. Только от поездки этой я бы не отказался ни за что на свете.
Пока мы ехали, Констанца несколько раз открывала зеленую книгу и перечитывала какие-то места, словно школьница, листающая учебник перед экзаменом. Иногда глаза у нее становились совсем несчастные. Но сейчас надо было не грустить, а действовать. У нее еще будет время оплакать Дечена. Да и Дечена не порадовали бы ее слезы.
Мы вышли из машины. Я расплатился с таксистом — честно говоря, на это ушли почти все деньги, которые были у меня при себе.
Констанца открыла дверь «Авиеток Аточа» своим ключом. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, разделенный чем-то вроде стойки: по одну сторону — офис, по другую — зал для посетителей, украшенный макетами самолетов и фотографиями летчиков. На самом видном месте в рамочке висела ветхая, пожелтевшая газетная вырезка — та самая фотография «Плюс Ультра», единственная вещь, которую Дечен взял с собой семь десятилетий назад, отправляясь из приюта в новую жизнь.