Где кончается небо, Мариас Фернандо

Где кончается небо

на обложку

Мариас Фернандо

Шрифт:

Одно из окон выходило на ангар. Там стояли авиетки, которые предстояло сдавать напрокат, а дальше, под слоем брезента, угадывались очертания двух самолетов. Наверняка это были они — «фиат» Кортеса и «чато» — такой, как тот, на котором разбился Рамиро.

Констанца вздохнула и сказала решительно:

— Я приведу в порядок эти старые самолеты. И устрою представление, которое задумал Хоакин. Как в той деревне в Альмерии…

Она вытащила из шкафа афишу, в которой сообщалось об открытии «Авиеток Аточа». Цены, расписание работы и все такое. Седьмого ноября — открытие. Вышла на улицу. Я пошел за ней и помог ей повесить афишу рядом с дверью.

Мы отошли на несколько метров — посмотреть

на афишу издали. Мне показалось, что самое время отдать ей пакетик с подарком. Она взяла его в руки, глаза ее заблестели. Это был тот самый подарок, который Дечен приготовил для нее собственноручно. Бережно держа в руках пакетик, Констанца осмотрела его со всех сторон. Затем открыла. Внутри оказалась маленькая баночка из прозрачного стекла — к моему изумлению, совершенно пустая.

Констанца улыбнулась моей реакции. Потом посмотрела на небо.

— Воздух. Воздух летчика, — объяснила она. — Он рассказал мне про этот обычай на первом уроке, когда позволил мне взять в руки штурвал. Во времена его юности у летчиков было принято дарить девушкам «воздух летчика» вместо цветов. В большинстве самолетов кабины ведь были открытыми, и набрать в баночку немного небесного воздуха не составляло труда. Мне тогда показалось это забавным и немного старомодным…

Она бережно спрятала баночку в карман. Любопытно, что Дечен постеснялся рассказать в книге, что именно дарит. Я представил, как он собирает вот такой вот небесный воздух для первой Констанцы, для второй Констанцы, но подарить не осмеливается…

Констанца сделала несколько шагов вдоль взлетной полосы и остановилась спиной ко мне. «Воздух летчика», похоже, растрогал ее, хоть она не подала виду. Я смотрел, как она неподвижно стоит там одна, на ветру; теперь она казалась мне совсем маленькой и хрупкой. И еще очень-очень храброй. До чего ж я ею восхищался!

Я направился к ней, по дороге пересчитывая монетки — все, что осталось у меня после разорительной поездки на такси. Подошел поближе, осторожно откашлялся. Она обернулась.

— Скажите, это здесь можно взять напрокат самолет? Я хотел бы совершить небольшую прогулку по воздуху. Дело в том, что я собрался писать книгу о летчиках, о битве за Мадрид… и мне, знаете, хочется понять, что именно человек ощущает в небе, что это такое — летать…

Я помялся, изображая неловкость и растерянность. Она рассмеялась.

— Шестьдесят евро за полчаса.

— Видите ли… у меня осталось только три евро.

Она взяла мои монетки.

— Идет, пусть будет три евро за полчаса. А шефу я ничего не скажу.

Продолжая игру, мы зашагали к самолету. Но когда мы забрались в кабину, лицо Констанцы вновь стало серьезным. Это был ее первый полет на собственном самолете, первый полет в ее новой жизни.

Она повернула ключ зажигания и уже собиралась завести двигатель, когда мы увидели самолет. Констанца следила за ним не отрывая глаз, я тоже. Самолетик летел строго горизонтально; очутившись перед нами, словно все было рассчитано заранее, он вдруг выпустил шлейф белого дыма. Мы вздрогнули. Наверно, оба представили себе одно и то же: вот сейчас самолетик закрутит волчок, вот сейчас начнет выводить на небе, буква за буквой, «Констанца»… Может, Дечену удалось ненадолго отлучиться из своего смертного далека, чтобы подбодрить Констанцу, а может, Рамиро и Кортес, освободившись в бесконечном покое небытия от груза вины и обид, были сейчас рядом с ним в кабине…

Самолетик пролетел мимо нас и исчез из виду. Белый дымный хвост долго тянулся за ним по воздуху и наконец растаял.

— Это сельскохозяйственная авиация, они вредителей с воздуха чем-то опыляют. Пробный полет, наверное, — сказала Констанца.

Я знал: она чувствует

то же, что и я.

Она завела мотор.

— А здорово было бы пролететь сейчас над площадью Аточа, — сказал я. — Над мансардой.

— Чтобы летать над Мадридом, нужно специальное разрешение.

— Все равно, свою книгу я закончу именно так. Как тебе такая мысль? Ты и я. Над мансардой на площади Аточа.

Место, где погибла первая Констанца. И Рамиро, и дон Мануэль. Место, где прожил всю жизнь Дечен — жертва своей болезненной верности, ставшей его жизнью и его вечной мукой. Зато благодаря этой самой верности Констанца сейчас взлетит навстречу своей мечте о небе, которая пришла к ней из далекого прошлого. «Авиетки Аточа», мечта первой Констанцы, и второй тоже. Но только третьей Констанце суждено было увидеть, как мечта сбывается.

Я уже твердо решил, что сделаю из истории Дечена книгу, настоящий роман. А начну я его вот этими странными словами, которые давно уже дожидались своего часа в ящике моего стола: «Сны и мечты — они как вода. Плаваешь в них, но ухватиться за них не можешь».

Да, решено, я расскажу историю Хоакина Дечена — вопреки тому, что сны — они как вода… А может, именно поэтому.

Только вот как же ее закончить?

В романе ведь можно позволить себе пренебречь реальными препятствиями? Ну тогда в конце мы с ней отправимся в полет над Мадридом. Увидим с воздуха мансарду Дечена, крышу, на которую он выбирался ночами в тридцать шестом, чтобы отправлять донесения Кортесу, влюбленному Кортесу, а тот ждал от него новостей, кружа в небе над площадью, как и мы сейчас. Представим себе, что души Констанцы, Рамиро, дона Мануэля до сих пор где-то здесь, что слова, нацарапанные на стене, — «Констанца, 7.11.1936» — так и останутся там навсегда.

Пока я обдумывал все эти варианты, Констанца вывела самолет на взлетную полосу. Я увидел ее решимость, ее загадочную улыбку, ее взгляд, устремленный прямо перед собой, руки, сжимающие штурвал крепко и в то же время нежно — точь-в-точь как учил ее Дечен. Увидел — и сразу понял, каким будет конец моей книги.

Констанца, внучка Констанцы и дочь Констанцы, отправляется в полет. Еще немного, и она взлетит высоко-высоко — наконец-то свободная, наконец-то хозяйка своей судьбы; взлетит, чтобы оттуда, сверху, взглянуть на мир, оставшийся далеко внизу. На то, что ниже неба.