ГДЕ ЛУЧШЕ?

Решетников Федор Михайлович

Та промолчала. Она или не расслышала, или слушала, как одна женщина учила другую показывать:

–  Эка важность! ты скажи: потому, мол, я взяла ложки, а потом заложила, что она, хозяйка, мне за месяц деньги не заплатила. Неужели мы так и должны даром работать?

Это заключение разделяли все женщины.

–  И где это справедливость? и это Питер!

–  Поди ж ты! А вот здесь-то што творится.

Эти слова относились, может быть, к тому, что откуда-то слышались свирепые мужские голоса и плач женщины.

–  Господи помилуй!
– проговорило несколько женщин враз.

На несколько минут в каморе настала тишина.

–  Спишь?
– спросила соседку Пелагея Прохоровна,

у которой начинали болеть бока от жесткого пола и которой было не до сна.

–  Я уже отвыкла спать, - произнесла соседка охриплым голосом.

Пелагее Прохоровне жалко стало соседки, и она не решилась спросить ее, за что она сидит. Но говорить хотелось, высказать, что ее взяли безвинно.

–  Што же потом будет? неужели то же, как и теперь?
– опять проговорила Пелагея Прохоровна.

–  Бог знает!.. Я совсем измучилась за это время… В моей голове, не знаю, что делается… Я думаю, что если пробуду здесь еще двое сутки, то с ума сойду. Уж я просилась в больницу - не обращают внимания. Говорят, что отсюда берут в больницу только таких, которые ни руками, ни ногами не могут пошевелить.

Пелагее Прохоровне голос соседки показался знакомым, и само произношение ее не походило на мужицкое.

–  Ух, право бы, лучше помереть. И так жизнь была нехороша… Сама от себя я отвергла ту жизнь, какою живут в провинции!

Пелагея Прохоровна задумалась над ее словами. Она говорит, что ей хорошо бы жилось, если бы она только захотела. Зачем же это она до такой степени дошла?

А каким манером она-то, Пелагея Прохоровна, сюда попала? Ведь и ей сколько попадало случаев жить хорошо, да она не согласилась же, а вот захотела в столицу. И за коим чертом ее толкало в Петербург? Для того, что ли, чтобы ее обвинили в воровстве и сослали в Сибирь!.. Эко, право, хорошее счастье! Мимо тех или через те же места родины придется идти, только безвинно опозоренной… Правда, ее тянуло сюда другое дело, любовь к Короваеву, только ведь он ушел на железную дорогу.

–  Вы чем занимаетесь?
– вдруг спросила ее соседка.

–  Кухаркой была, - ответила Пелагея Прохоровна.

–  Давно здесь?

–  О Петре-Павле пришла.

–  Ну, я немного раньше.

–  Што это, ровно ваш-то голос мне знаком?

–  И мне тоже кажется, как будто я вас видала где-то. Вы не хохловские?

–  Нет, я издалека, из Терентьевского завода. Я во многих городах живала.

–  Ну, а я не живала во многих городах, только теперь, пожалуй, придется пройти много городов, если обвинят.
– И соседка заплакала.

Пелагея Прохоровна старалась ее утешить:

–  Бог не без милости. Он видит, кто прав, кто виноват.

–  То-то, что на бога-то мало обращают внимания.

–  Ну, што ж, и там люди живут, да еще лучше, пожалуй.

–  Я тоже понимаю так, что там уже предел всякому новому желанию. Умрем, так и всему конец, - я, пожалуй, согласна на это.

–  Ну, вот!
– сказала недовольно Пелагея Прохоровна.

–  Ведь меня обвиняют в том, что я задушила своего ребенка, хоть я вовсе не имела этого намерения, а просто заспала его оттого, что две ночи перед тем не спала. Я ребенка своего любила. Хорошо, если мне поверят и не сошлют!

–  Послушайте-ко: вы не продавались на Никольском рынке?
– спросила вдруг соседку Пелагея Прохоровна.

–  Стояла перед праздником… кажется, перед троицей.

–  Вы… я забыла имя-то…

–  Евгения Тимофеевна.

–  А я Пелагея Прохоровна.

–  То-то, я слушаю: кажется, мне голос-то ваш знаком.

–  И мне тоже… Ну? Вы еще тогда говорили, што в Питере к генералу какому-то ходили. Ведь вы в швеи нанялись!

–  Да, я у этой женщины, которая меня наняла с Никольского, три месяца с

половиной выжила; и никому не советую жить у нее. Уж лучше наняться в кухарки, чем к ней. Это ничего, что она отставная чиновница и что у нее есть любовник, но то обидно, что она хочет чужими руками деньги зарабатывать. Ничего бы и то, если бы деньги шли впрок, а то скверно, что деньги идут на водку и пиво любовнику, и доходит она до того, что к концу месяца за квартиру нечем платить, есть нечего, и тогда она заставляет работниц голодать.

–  Чем же она занимается?

–  Она швея, и швея хорошая. Швеей она была еще девушкой, и чиновник на ней женился, как она говорит, не из-за красоты, а из-за того, что она добывает деньги, даже больше его: он, кажется, получал одиннадцать рублей в месяц, а она вышивала не меньше чем на пятнадцать рублей. Но до замужества она нанимала комнату, и деньги у нее были кое-какие, а когда вышла замуж, тогда они наняли квартиру, чтобы пускать жильцов. Тут она просадила все денежки, потому что нужно было купить мебели и кухарку нанять. Годов пять, что ли, она билась с мужем; он был смирный, не пьяница, только хворал часто и, наконец, помер от чахотки. Пока был жив муж, она не очень усердно брала работу, и стало быть, те, от которых она получала ее в девушках, уж смотрели на нее иначе и давали работу другим. После смерти мужа она увидела, что приходится трудиться так же, как и до замужества. Стала она работать крепко, вставала рано, ложилась поздно, а видит, что одной и каша во рту не спора - заработок все так же плохой. Вот и задумала она нанять женщин. Нас у нее было три, и все мы оказались плохими швеями, - так, по крайней мере, она говорила; целый месяц она на нас ворчала, однако не отказывала, а как окончился месяц, сказала, что у нее нет денег, и стала умолять, чтобы мы остались. Ну, две-то швеи ушли, а я осталась, потому что у меня денег в то время было столько же, сколько и тогда, на Никольском рынке, да и башмаки обносились. Остались мы вдвоем, работы она набирает много, а нам двум не управиться. Опять начали ей отказывать. Опять она наняла швею - переманила откуда-то. Эта швея попалась из бойких; пошли у них ссоры, стала швея уходить по праздникам куда-то в гости, хозяйка все на меня и свалила. Так мы и бились.

Евгения Тимофеевна замолчала.

Стало светать. Началась перекличка. Женщины этой каморы вышли в коридор, но их оттуда гнал прочь назад городовой. Теперь оказалось, что и в этой каморе было окно, только оно было маленькое и находилось немного пониже потолка и выходило к какой-то лестнице. Рядом с этой каморой была большая хамора, человек на двадцать пять, но в ней было не больше двадцати женщин. В этой каморе было квадратное окно со стеклами и решетками; но куда выходило оно из каморы, определить трудно, так как оно от нар было аршина на два с половиною вышины. Напротив этой каморы была секретная камора, с железною решетчатою дверью, запертою на замок. В ней была одна женщина, которая теперь стояла у двери и смотрела как-то дико, точно потеряла рассудок.

–  За што тебя, голубушка, посадили?
– спрашивали эту женщину другие арестантки.

Женщина молчала.

–  Не бойся, не выдадим.

Женщина горько улыбнулась.

–  Пошли, пошли!! Ты што стоишь? В карцер хошь?
– говорил городовой, обращаясь то к арестантам, то к одиночной женщине.

–  Што это за карцер, Евгенья Тимофеевна?

–  А это около отхожего места есть такой чулан без окна. В него помещается только один человек. Я, не знаю, что-то сказала в первый день дежурному, он меня и запер. В нем едва сидеть можно. Я в нем просидела часа с три, и мне это время показалось целою вечностью: темно, сыро, скребутся мыши, вонь… Хуже, чем в подземелье.