ГДЕ ЛУЧШЕ?
Шрифт:
– Да кои по домам, кои здесь остаются.
– Ну, теперь по вашему-то занятию вряд ли будет работа. Ваша работа што наша: мы вашу не умеем, вы нашу.
– И што это за работа! Вот наша работа, так работа, - сказал с гордостью другой мастеровой.
– Кто спорит - вы кузнецы, по облику видно.
– То-то и есть.
– Што вы хвалитесь-то!
– вскричал Панфил Прохорыч.
– Вы думаете, што только вы и есть люди, а мы и не люди!
Мастеровые захохотали.
– Чево смеетесь? Вы думаете, и мы не умеем полосы лить, али в горнах огонь раздувать, али по ремню наждаком сталь шлифовать?
–
– Э-э! Ты, брат, верно, слыхал что-нибудь от людей.
– Не слыхал, а сам робил в заводе.
– Што про это говорить! А знаешь ли ты, што такое бурав?
Панфил Прохорыч рассказал.
– Што ж, тебя немец-мастер прогнал, што ли?
Панфил Прохорыч рассказал про свое житье в заводе. Он долго толковал им устройство горных заводов и спорил насчет плавки металлов. Оказалось, что питерские мастеровые имеют смутное понятие о происхождении чугуна и железа, потому что этот материал они получают в готовом виде и перерабатывают на разные вещи. Горюнов хвастался тем, что они, петербургские мастеровые, может быть, перерабатывают то железо или ту медь, которую он с своими земляками сперва добывал из земли в виде руды, а потом плавил, - и начинал рассказывать, каким образом добывается руда и т. д., но петербургские мастеровые и тут задели его за живое, сказав, что у них на фабрике употребляется в работу только английское железо, а сибирское железо нипочем, и им только обивают крыши.
Скоро, после разговора, трое мастеровых ушли, а четвертый остался. Он сказал, что на квартиру не пойдет, вздремнет здесь, а вечером что бог даст.
Вошел хозяин, оглядел наших рабочих.
– Ну, что? Кончили?
– спросил он, обращаясь к Егору Шилову.
– Будет. А все-таки, Сидор Данилыч, плоховато, больно плоховато становится год от году.
– Это уж так. Теперь вот железная дорога много портит вашему делу, ну, опять и народу ноне много. Ныне я посмотрел на железной дороге, так народу, братец ты мой, из Питера страсть што едет. Это - полон вокзал; билетов даже недостало. Так половина и не уехала. И это еще ничего, а то человек двадцать и билеты взяли, да в вагоны не попали - некуда.
– В другой раз уедут.
– Ну, нет. Я было им посоветовал просить обратно деньги - не дают. Я взял два билета и пошел к начальнику станции, стал просить деньги - не дают. Зачем, говорит, опоздали? Мы, говорит, и билетов выдаем столько, сколько в вагонах может приблизительно поместиться народу, поэтому мы, говорит, и кассу ране запираем. Так-то. А прежде не то было. Худое, должно быть, житье в Расее.
– И не говори.
– А! Потемкину! Што, друг сердешный?
– проговорил Сидор Данилыч весело, подойдя к оставшемуся мастеровому.
Мастеровой снял фуражку и принял прежнее положение.
– Али старуха опять?
– Чево и говорить!
Сидор Данилыч старался добиться от Потемкина слова, но тот упорно молчал, глядя в пол. Сидор Данилыч пошел.
– Сидор Данилыч… Голубчик…
– Что, верно, недопито?
– Все пропито. Дай косушечку, голубчик.
– Ну, нет.
– Сидор Данилыч… Эх!
– Потемкин встал.
– Али ты меня не знаешь?.. Семь лет я к тебе хожу.
– Знаю, Потемкин, знаю… Только, брат, ты забаловался много.
– Вчера же я тебе отдал трешник.
–
– Сидор Данилыч!
– Будь спокоен, не дам. Иди, куда хошь… Ах, Потемкин! человек-то ты хороший, по шестидесяти рублей заработываешь…
– При людях-то хоть бы не страмил… Ей-богу, ходить к тебе перестану.
Сидор Данилыч ушел, а Потемкин сел к печке и задумался.
У наших рабочих был только что подан полуштоф. Видя болезненную фигуру петербургского мастерового, пренебрежение к нему хозяина харчевни и его мольбы об водке и думая, что он будет рад выпить даром стаканчик, Егор Шилов сказал ему:
– Эй ты, как тебя?
– Потемкин.
– Иди сюда.
– Мне и здесь хорошо.
– Мы угостим тебя.
– Убирайтесь вы к черту!
– Нет, друг, выпей… Мы от души.
– Што у вас много денег, што ли? Удивить меня хотите?
– Ну, полно, выпей.
– Не стану… Я еще не нищий и не хочу, чтобы меня укоряли тем, что я водку христа ради пью.
– Ты, верно, только сам угощать любишь! ишь, какой барин!
– сказал Панфил Прохорыч.
– Я с теми пью, кого знаю.
– А мы, по-твоему, што такое?
– пристал Егор Шилов.
– Глуп, братец, ты, и больше ничего, Неужли я не знаю по обличью, что вы судорабочие.
– Отчего же ты не пьешь?
– Не хочу. Компания ваша мне не по сердцу; о чем я, столяр, стану толковать с судорабочим? Нешто мне интересно, што у вас там творится! также и вам со мной скушно будет, если я насчет своего ремесла стану говорить. Да я вот еще о своем занятии и говорить сегодня не намерен и сижу потому, что мне здесь очинно хорошо. И если бы хозяин дал косушку, еще было бы лучше, потому я скоро бы заснул… Я сегодня молчать хочу - и буду молчать.
И Потемкин, нахлобучив на лоб фуражку, обнял руками трубку и уперся на печь.
Наши рабочие очень захмелели к вечеру и поэтому уж не могли идти гулять. Пелагея Прохоровна хотя и не пила водки, но у нее разболелась голова от табачного дыма и начинало болеть горло. Она звала брата искать постоялый двор, но он не хотел отстать от компании. Поэтому она ушла на барку, выдав брату по его настойчивой просьбе два рубля. В барке она устроила себе гнездо, под досками, но не могла долго уснуть. Ночью явился Панфил с Егором Шиловым и еще другим судорабочим, Фролом Яковлевым.
Утром у Пелагеи Прохоровны заболело горло.
– Што это, как у меня горло заболело? Прежде болело, да не так.
– Пройдет. Вот сегодня найдем квартиру, завтра в бане выпаришься - и пройдет, - говорил Егор Шилов.
– И у меня тоже горло болит, - сказал Панфил, как бы желая показать товарищам, что на болезнь нечего обращать внимания.
Наконец пошли нанимать квартиру с Егором Шиловым, который оставался в Петербурге и хотел поступить куда-нибудь на фабрику или возить зимой снег и разные нечистоты. Он слыхал, что этим занятием крестьяне много в зиму зашибают денег. Егор Шилов был знаком с Петербургской и Выборгской стороной; было у него несколько приятелей из мастеровых, и поэтому он знал, где больше живут рабочие разных фабрик и заводов, а попавши на квартиру к рабочим, он скорее рассчитывал поступить на место.