Где нет зимы
Шрифт:
Стук, бряк, шмыг…
Вот чувствую — раздражает он меня.
— Ешь потише, — сказал я.
— Отстань, — огрызнулся Мишка.
И, кажется, еще громче начал суп в себя засасывать.
— Хватит чавкать, ты не свинья над ботвиньей, — повторил я очень спокойным голосом.
— Тебе что, мешает?
— Мешает.
— А мне твоя книжка мешает. Ты не… не дятел в библиотеке! Надо есть, а не читать.
Мы ложки на стол положили и уставились друг на друга.
И вижу я — Мишка меня боится. Во-первых, я старше. Во-вторых, мамы-то дома нет. В больнице его мама, с Гуль.
Мишка
Я книгу снова открыл.
— Ну, — говорю, — рискни, закрой еще раз.
Мишка сидел-сидел, дышал-дышал как паровоз, а потом вскочил и пулей в свою комнату кинулся. И щи не доел. Вольному воля, хочет сидеть голодным — пожалуйста.
И тут раздался звонок на мой сотовый. Мира позвонила. И сказала, что все хорошо. Что Гуль вот — лежит и передает привет. И дала Гуль трубку, в которую сестра слабеньким голоском сказала: «Пашечка, я живая, не скучай!»
Ну и все. Отбой тревоги. Мира сегодня будет ночевать в больнице, с Гулькой, я ее заверил, что у нас все нормально. А что — в самом деле нормально, не подрались же мы. Мира хотела еще с Мишкой поговорить — он на днях сотовый свой посеял, так что ему самому она позвонить не могла, но я почему-то наврал, что сейчас не дома — за хлебом иду. Вернусь, мол, через полчаса — перезвони нам. А лучше перед сном.
Врать я не люблю, так что глянул в запасы и решил, что хлеба и впрямь не мешает купить. Крикнул в сторону Мишкиной двери, что я в магазин, и потопал.
Можно было купить буханку в ларьке на перекрестке, но мне хотелось побродить подольше, так что направился я в супермаркет. И там просто слонялся по рядам, глазел на товары, пока на меня не начала коситься охрана. Тогда я быстро кинул в тележку хлеб и молоко и пошел к витрине с журналами. А тут уже можно зависнуть надолго, пока все интересное не перелистал — к кассам не двинулся.
Домой шел тоже нога за ногу.
Еще на крыльце мне почудилось, что из дома доносится какая-то музыка. Мишка телевизор смотрит, наверное. Мешать ему не хотелось, так что я зашел тихо, стараясь особо не греметь дверью.
Но музыка доносилась из бабушкиной комнаты — а там телевизора не было. Там стояло старенькое пианино. Старенькое, но вполне рабочее: когда Гуль начала учиться музыке, пианино настроили, подлатали.
На пианино играл Мишка. Сидел и играл, как настоящий музыкант, что-то тихое и грустное. И нот перед ним не было!
Мишка хорошо играл.
Потом у меня под ногой скрипнула половица. У бабушки в комнате самые скрипучие половицы. Мишка подскочил, крышку захлопнул, на меня обернулся. Лицо перепуганное, как будто я его не за игрой на пианино, а за поджогом дома застукал.
И вдруг я вижу, что глаза у Мишки красные.
— Чего ревешь-то? — спрашиваю.
Сейчас ответит: «Я не реву».
А он мне говорит:
— Ничего. Из-за Гуль переживаю. И по маме скучаю.
И вижу — ляпнул он и сообразил, какую глупость сказал.
То есть я-то понимаю, что он имеет право скучать по маме. Во-первых, он маленький еще. Во-вторых, я же, скотина, не дал ему с Мирой поговорить, он даже и не знает, как там дела. Но сам
Ну и скучает. Имеет право вообще-то.
Вон, он за мою сестру переживает. А кто она ему? Никто. Просто подружка.
Так что я быстро сказал, что там, в больнице, все нормально.
Мишка кивнул. И мы опять уставились друг на друга, как идиоты.
Потом Мишка буркнул:
— Если тебе опять мешают звуки, которые я издаю, то извини.
А руки в кулаки зажал.
Упрямый осел, да и только.
Но я чувствую — злость у меня совсем прошла.
Да, не любит меня Мишка, так ведь и я его не очень-то. Я хотел в своем доме жить — он в своем хотел. Может быть, он до сих пор по своей квартире скучает и злится, что из-за нас чуть не все в жизни поменять пришлось. Маленьких особо не спрашивают, им приходится идти туда, куда взрослые ведут. На Миру он наезжать не может, вот и психует. И тут я вдруг сообразил: а Мишка музыкой-то сейчас не занимается! Раньше он к Гулькиной частной учительнице ходил, в том году вроде бы в студию при ДК Маяковского, а теперь там который уже месяц капремонт во всем здании.
Я ему это и сказал: что он классно играет и жалко, что музыку бросил.
Мишка плечами пожал так по-взрослому и говорит:
— Я бы не бросил, но студия пока не работает. Можно было пойти в музыкалку, только самая близкая от нас — это пять остановок на троллейбусе, а потом проспект переходить. Маме водить меня некогда, а одного отпускать она боится.
— Слушай, а ведь у вас дома даже пианино вроде не было?
— Не было. Мы три месяца в прокате брали, а потом мама с соседкой договорилась, соседка — совсем глухая старуха, а инструмент у нее хороший. Мы с мамой даже хотели пианино у нее взять и к нам, значит, перекатить — тоже как будто напрокат. Но соседка не согласилась. Сказала: мне скучно, а тут хоть я и мало чего слышу, но все-таки живой человек заходит, играет…
Вот еще проблема — пять остановок на троллейбусе.
— Да буду я тебя возить в эту твою музыкалку, делов-то, — сказал я.
А Мишка — просто железный дровосек какой-то. Если и удивился, то виду не показал. Только уточнил деловито:
— Два раза в неделю. Пять остановок — до Белинского.
— А если тебя туда не возьмут посреди учебного года?
— Ну, не возьмут — так не возьмут…
— Мишка, — говорю, — хочешь, я тебе картинки покажу?
Он плечами пожал. Давай, мол, твои картинки, посмотрим.
Не сильно разговорчивый парень. Может, когда мне казалось, что он на меня дуется, дело было просто в том, что он разговаривать не любит?
Я свою последнюю папку достал — у меня там листов восемь было изрисовано — и на полу работы разложил.
И что-то даже разволновался. Как на вернисаже. Хочется, чтоб ему понравилось.
Мишка молча уселся на корточки, потом на коленки переместился и так, на коленках, пополз вокруг моих листов. Долго ползал. Я даже не выдержал, сказал ему, что он одну работу вверх ногами смотрит. А Мишка только отмахнулся: так, говорит, интереснее.