Где папа?
Шрифт:
Я падала набок уже наверху и съезжала, перекатываясь, вниз, а Андрюха, изображая кого-то другого, называл меня асфальтовым катком, и это опять было смешно, а не обидно, потому что он с серьёзным видом благодарил меня за то, что я так аккуратно заасфальтировала горку.
Накатавшись, мы залезли на мост, перегнулись через перила
— Как думаешь, почему в речке вода не замерзает? — спросила я.
— То, что не замерзает, — ерунда, — хмыкнул Андрей, — пугает, что она горячая! Посмотри, вон там вообще пар идёт.
— Думаешь, в речку с заводов всякую дрянь сливают? Вот гады, а?
— Нет. Я думаю, они дрянь выпивают, а в речку сливают дистиллированную воду.
Лицо у Андрюши было очень серьёзным, и я не сразу поняла, что это шутка. А Андрюша тем временем достал из рюкзака своего зайца и прикрепил намагниченными лапами к перилам. Получалось, заяц тоже смотрит на уток, а они — на него.
Подошла бабушка в зелёном пальто, за руку она держала девочку в смешной шапке с кроличьими ушами. Бабуля достала из чёрного ридикюля батон хлеба, отломила кусок и дала девочке. Та принялась крошить батон уткам. Бабуля и нам протянула кусок батона.
— Спасибо! — обрадовалась я и стала ломать его на маленькие кусочки, а Андрюша поймал один и сунул зайцу в лапы. Мордочка у зайца стала горделивая — вот он какой, хлеб у уток отхватил.
— У тебя есть мечта? — вдруг спросил Андрюша, глядя на своего зайца.
От неожиданности я чуть не уронила весь кусок в воду. Конечно, у меня была мечта. Я хотела стать смотрителем маяка. Купить кучу книжек и запереться с ними в каменной башне с прожектором. Но я никому не говорила об этом. Да и как это сказать? Ведь любой нормальный человек спросит: «А что для этого закончить надо?»
Но тут я сообразила, что Андрей спрашивает, потому что сам хочет о чём-то рассказать.
— А у тебя? — спросила я и кинула кусок побольше наглому жирному селезню, который вылез на снег.
Кинула подальше, чтобы он дал возможность покормить уточку, боязливо ковылявшую за ним.
— Есть. Хочу, чтобы меня Фокс и Алаша к себе приняли.
— Фокс и Алаша? — удивилась я. — Они же п…
Я прикусила язык.
— Придурки? — просиял Андрюша. — Ну конечно. Они тебе и не могут нравиться. Ты спокойная, а они хулиганы.
Я хотела возразить, что не такая уж спокойная, у меня и торнадо внутри бывает, но он не дал мне сказать:
— Понимаешь, они настоящие парни. Сильные. Ничего не боятся.
— Попадёшь к ним — сам придурком станешь, — прошептала я, кидая кусочек хлеба уточке-хромоножке.
— Не стану! — пообещал Андрей. — Понимаешь, если я к ним попаду, то, наоборот, смогу следить, чтобы они гадости не делали.
Я с сомнением взглянула на Андрюшу. Мне показалось, он врёт. Ничего он не будет следить. Просто станет частью шайки, которая всех унижает. Но хочет, чтобы я это одобрила. Не дождётся!
— Знаешь, они мне кажутся безжалостными. Они как-то стояли в «Пятёрочке» передо мной и шутили с кассиршей, но шутки у них… злобные, что ли.
— А я буду следить, — упрямо повторил Андрей и, забрав у зайца хлеб, бросил его уткам. — Зато люди меня будут нормально воспринимать. Нормально на меня смотреть.
— На тебя и так все нормально смотрят.
Он что-то хотел возразить. Потом снял зайца и вдруг схватился за рукав куртки:
— Уй! Порвал! Маман убьёт. Она же кучу денег за неё выложила на Черемушкинском.
— Пошли к нам, зашьём, — предложила я, с грустью наблюдая, как толстый селезень всё-таки спихнул в реку хромоножку, — чтобы она не сразу разглядела.
Дверь открыла мама — она сидела на больничном, лечила ангину и ходила в маске, чтобы меня не заразить.
Мама налила нам чаю, разрезала пополам «Калорийную» булочку, достала из холодильника маслёнку и пошла в комнату зашивать куртку.
Мы, хихикая, выковыряли из булочки изюм и орешки, представляя, что это тараканы, как в истории про булочника Филиппова.
— Что это, булочник? — грозно спрашивала я, изображая царя.
— Изюм-с, — почтительно кланяясь, отвечал Андрей и отправлял «таракана», который извивался в его пальцах, в рот.
Потом мама вынесла Андрюхе куртку.
— Сейчас, — сказал Андрюша, — а у вас пуговицы не найдётся? И газировки?
Мама принесла коробку с нитками, выдала Андрюхе пуговицу от моей детской шубы, большую и коричневую. Он кинул её в стакан с газировкой и сказал:
— Пуговица, ко мне!
И пуговица поднялась наверх. Потом он сделал руками пассы и сказал:
— Пуговица! На дно!
И она опустилась. Я захлопала, а мама улыбнулась под маской.
— Папа научил, — скромно сказал Андрюха, надевая куртку, — когда я маленький был. Ну, спасибо, я пошёл.
Мама закрыла за ним дверь. А я всё сидела на кухне, наблюдая, как пуговица, уже без Андрюхиных пассов, то поднимается, то опускается.
— Ну и что? — спросила мама. — Других кавалеров у вас в классе не нашлось? Без косоглазия?
— Какого косоглазия? — не поняла я.
— Ты что, не заметила? У него же глаза косят. Сколько ему? Твой ровесник? Тогда, скорее всего, глаз уже потерян. Родители у него дураки, что ли? В детстве надо было операцию сделать. Раздвинуть глаза. Это несложная операция. Помнишь Регину, у бабушки на даче? Ну, в очках. Ей эту операцию ещё в год сделали, и сейчас нормально видит, я с её мамой разговаривала.