Где папа?
Шрифт:
И тут до меня дошло. Что от моей новости бабушке может стать плохо. Так плохо, что хуже не бывает, что даже думать об этом страшно. И я буду виновата.
Ведь именно я сообщила ту новость, от которой…
Нет. Нельзя об этом думать. Просто нельзя. Надо думать о сказках. Русских народных или каких там… В которых гонцу с плохой вестью отрубали голову.
И когда читаешь такие сказки и удивляешься жестокости обычаев, то никогда не думаешь: а был ли у гонца выбор? Мог он сказать что-то ещё?
Ирка
А
— Ты уже знаешь?
— Угу. А ты?
— Угу.
— За что, а? Ты поняла? Он ездил туда поддерживать своих коллег, разве не так? Как его могли арестовать?
— Не знаю…
— Или, может, нам всей правды не рассказывали? — вдруг доходит до меня. — Может, это его обвиняли, а не коллег?
Ирка молчит. Я понимаю: она что-то знала. Может, и Костя знал? И мама, значит, тоже? Почему они мне не рассказали?
— Ты с мамой говорила? — спрашивает Ирка. — Надо её поддержать сейчас. Чтобы она с ума не сошла.
— Да, — говорю я.
Голоса у нас обеих замороженные. Потому что мы не знаем, каким должен быть голос в ТАКОЙ ситуации.
— Ты приедешь? — спрашиваю я.
— Меня Костя ждёт на «Проспекте Мира».
— А…
Мама
Наконец приходит мама. С чужим лицом. У неё расширенные глаза и сжатые губы.
Я вроде протягиваю к ней руки, но она отстраняет меня, глядя вверх, на вешалку.
— Шапка!
Она тянется, не может достать. Я достаю папину шапку. Маленькую, чёрную.
— Положи на стол, упакуем, — бормочет мама, разуваясь, — хотя могут и не пропустить.
Дальше начинается кутерьма. Мама носится по комнатам, разыскивает папины вещи, приговаривая: «Положу, но могут и не пропустить». Она собирает, раскладывает по пакетам, перевязывает, что-то поручает мне, потом тут же выдёргивает из рук, велит сделать что-то ещё, и так без конца.
Ещё без конца звонит мобильный, и мама что-то кричит в него. Иногда задаёт вопросы. Иногда раздражённо отвечает. Иногда просит. Ей звонят бабушка, дедушка, дядя, адвокат, жена того папиного коллеги, которого забрали вместе с папой, Ирка.
— Приезжай! — кричит мама ей. — Приезжай сегодня! Мы должны пережить эту ночь вместе!
И снова начинает носиться.
А когда у шкафа вырастает очередь из разноцветных пакетов, набитых доверху, она ложится спать. Просто выключает свет и ложится на кровать прямо в костюме, в котором пришла с работы. Закутывается в одеяло. Я неловко топчусь на пороге. Надо бы подойти, обнять её. Но я почему-то не могу. Я же стою.
Мама и Ирка
Потом всё-таки приезжает Ирка. Она вбегает в комнату прямо в ботинках. И ложится на маму, накрывая её полами своего пуховика. И плачет:
— Как я без него буду, как?
— А я? — плачет мама в ответ, обнимая Ирку. — Погоди, погоди… Надо обсудить… папина машина. Она осталась у здания суда. Скажи Косте…
Тысячи злобных «почему» начинают роиться у меня в голове, как озверевшие пчёлы.
Я хлопаю дверью в комнату, но никто не слышит. Они разговаривают приглушёнными голосами, словно обсуждают самый важный в мире секрет.
Письмо
Я запираюсь в комнате. И пишу папе:
«Папа, помнишь, ТЫ — РУЧЕЁК? Обойдёшь любой камень. Если надо, спрячешься в землю. Но достигнешь цели. Люблю тебя. М-П».
Заглядывает мама. Она всё-таки сняла костюм и надела ночнушку и халат. За ней стоит Ирка, в выцветшей детской пижаме, которая ей мала. В руках у неё — зубная щётка, на плече — полотенце.
— Лиза… Совсем забыла, — говорит мама, — вы ведь можете написать папе записку. Что-то поддерживающее. Только не грустное, ладно, потому что…
— Я уже написала, — перебиваю её.
Встаю и отдаю листик.
— Молодец, — говорит Ирка за маминой спиной, — сама сообразила.
В её голосе — то ли зависть, то ли восхищение, то ли удивление, что я сообразила раньше неё.
— Если надо, — говорю я, — то могу прогулять школу завтра. У нас ОБЖ и два труда…
— Не надо, — говорит мама, — иди. Нам ещё придётся прогуливать. Всем.
Она опускает голову. Ирка кладёт ей руку на плечо и тоже опускает голову.
Во мне снова разгорается огонёк ревности, но я его тушу. Ну ладно, ладно. Не до конца тушу. Но прикручиваю.
Мама протягивает мне руку, и я сжимаю её ладонь.
Мы втроём отражаемся в зеркале моего шкафа.
— Прямо мушкетёры, — грустно говорит Ирка, — все за одного.
«А папа где-то там, — думаю я, и внутри начинает подниматься волна боли, — один. Безо всех».
Часть 4
Горе
Вот проснулся ты утром. Что ощущаешь?
Мягкую подушку. Зайца или мишку, с которым спишь в обнимку, хотя тебе давно уже не три года. Слышишь тиканье будильника (вот-вот зазвонит, надо скорее выключить!).
С кухни пахнет яичницей. Если с помидорами, то пахнет противно. «Не буду есть, — сонно думаешь ты, — если с помидорами. А то опять там сопли не-прожаренные будут попадаться. Я творог буду, и пусть ругается, что холодное на голодный желудок».