Где правда, там и ложь
Шрифт:
– Звучит так, как будто это работа мечты.
– О да. Но не только пенсионеры регулярно радуют. Молодёжь тоже. На прошлой неделе один юноша совершенно разъярился из-за того, что мы не продаём упаковки кондомов по сто штук. То есть – Боже мой, зачем ему такая?
– Может, он хотел запускать воздушные шарики. Или у него бордель.
– Нет. Я думаю, он хотел впечатлить мою ФТА. Потому что он пришёл на следующий день и попросил средство от аллергической эрекции. – Он хихикнул и выжидающе посмотрел на меня, не засмеюсь ли я тоже. Но я не смеялась уже пятую неделю, не считая случая с опьянением.
– Что такое ФТА?
Он вздохнул и положил мои
– Любовные заботы не дают возможности смеяться, верно? ФТА – это сокращённое «фармацевто-технический ассистент». Твоя семья из Польши?
– Почему вы так решили?
– Ну, в ту ночь ты всё время говорила со мной по-польски.
– Правда?
– Во всяком случае ты сказала, что это польский. В моих ушах, честно говоря, это звучало как пьяное бормотание.
Мне стало стыдно, что я своим опьянением повредила репутации польского языка, и я ощутила необходимость загладить произведённое впечатление.
– Польский – чудесный, музыкальный и поэтичный язык, – строго сказала я. – Он ни в коем случае не звучит как пьяное бормотание. Нет, мы не из Польши. Из Польши происходит моя учительница мандолины. Вы хотите узнать что-нибудь ещё? Или сказать что-нибудь оскорбительное про мандолину?
Он покачал головой.
– Я просто хотел немного подбодрить тебя. Любовные заботы! Брррр. Это не причина ненавидеть весь мир. – Я видела, как он напрягся, принимая деньги, а затем откашлялся. Было видно, что он хочет ещё что-то сказать.
– Такая красивая девушка, как ты, наверняка скоро найдёт себе кого-нибудь получше, – предложила я.
Он поднял голову, и я увидела, что он слегка покраснел.
– У других матерей тоже есть красивые сыновья, – безжалостно продолжала я. – И, разумеется, классическое: ты ещё такая молодая. Радуйся, что ты от него избавилась.
– Я совершенно не собирался этого говорить, – сказал он, качая головой.
– Ах, нет?
Он ещё покраснел.
– Я только хотел сказать про инструкцию. Эти медикаменты несовместимы с алкоголем. Иначе будут довольно неприятные последствия.
– Я приму это во внимание. – В следующий раз я пойду в другую аптеку. – До свиданья.
– Хорошо бы, – сказал аптекарь. Когда я уже была у двери, он тихо добавил: – Вредная колючка.
– Я это услышала, – ответила я. По-польски.
5
«Счастье – это то, что впервые замечаешь,
когда оно с треском исчезает».
Марсель Ашар
Аптекарь был прав. Я действительно вела себя как вредная колючка. А хуже всего было то, что грубости вылетали из меня совершенно сознательно. При этом раньше я была такой милой девочкой. Честно, в семье меня называли «нашим солнышком», и почти на всех фотографиях я мило улыбалась. (У меня были даже ямочки на щеках. Могут ли они исчезнуть, если ими больше не пользоваться? Как дырочки в ушах, которые зарастают, если не носить серёжки?)
Но это было до того, как я стала ощущать ужасную ярость по отношению ко всем людям, чей муж только что не умер.
Правда, этот неправедный гнев был лучше того тупого равнодушия, которое я испытывала в первые дни после смерти Карла. В первую ночь я потеряла всякое чувство времени, и без моей семьи – сестёр, брата, родителей и моего ангелоподобного зятя – я бы пропала. Время от времени я ела и пила то, что ставила передо мной Мими, иногда я засыпала на пару минут, а остальное время проходило неизвестно как. Ронни тоже приехал на пару дней в Лондон, как и мой брат,
Мне ничего не надо было делать, только периодически поднимать голову и говорить «да» или «нет». От меня больше никто ничего не требовал.
В Лондоне я почти никого не знала, все люди, с которыми я имела дело в течение восьми недель до смерти Карла, были его знакомыми либо коллегами, сотрудниками Института искусства Курто, где он преподавал. У него был друг в Сотбисе, были ещё галеристы и музейщики. Все они пришли на поминки, которые моя семья организовала от моего имени – день, который я, словно завёрнутая в вату, как-то прожила.
Только вечером, когда Мими помогла мне снять чёрную одежду (в эти дни мне иной раз стоило огромных усилий просто расстегнуть пуговицу), мне пришло в голову, что из семьи Карла никто не приехал, и какую-то секунду я думала, что мы забыли им сообщить, что Карл умер. Но Мими меня заверила, что ещё в день смерти Карла (я тогда была в какой-то коме – я ничего не помнила о тех часах) она обзвонила всех и прислала приглашение на поминки всем, кто значился в адресной книжке Карла, и каждому из его детей в отдельности. Кроме того, она долго общалась с Лео по телефону и просила его приехать в Лондон для участия в подготовке похорон и улаживании формальностей, но он отказался.
Всем, кроме меня, было трудно поверить, что никто из семьи Карла не посчитал нужным присутствовать на его похоронах, но именно так всё и обстояло. Моя семья была неприятно задета, разочарована и разозлена, только я апатично таращилась в пустоту и подсчитывала розы на диванных подушках (23 розы на одной подушке, 19 целых роз и 15 половинок на одной стороне, 21 целая и 11 половинок на другой – как это было возможно? Везде, куда ни посмотришь, неразъяснимые феномены). Я как раз не очень-то удивлялась. За прошедшие пять лет Карл нечасто виделся со своими детьми, отношения были – не в последнюю очередь из-за меня – сложными и напряжёнными. Лео прервал контакт со своим отцом в день нашей свадьбы. Причины этого он изложил в письме, которое Карл порвал на мелкие кусочки и выбросил в мусорку. Я около часа складывала кусочки вместе и после прочтения снова их выбросила, чтобы Карл не заметил, что я прочитала письмо. Он никогда не говорил со мной о содержании этого письма, и я не говорила ему, что я его знаю. Впоследствии я иногда жалела о своём любопытстве, потому что, увы, слова Лео навеки впечатались в мою память. Из всего того, что ты до сих пор причинил нашей матери, это самое хладнокровное и безвкусное оскорбление… Хотелось бы, чтобы ты понял, как ты смешон – мужчина, женившийся на отставной подружке своего сына и ещё ждущий, что семья за него порадуется…
В эти дни я мало спала или почти совсем не спала, и к тому моменту, когда пришло первое письмо от адвоката дядюшки Томаса, я была такой уставшей, что иногда, сказав что-нибудь, я хоть и слышала собственный голос, но думала, что за меня говорит кто-то другой. Не то чтобы я много говорила. Больше, чем «да», «нет» или «всё равно» из меня было не вытянуть. Может быть, иногда глухое «спасибо». Я мечтала о сне, о паре часов, на которые я могла забыть, что Карл умер, о паре часов, когда я могла вообще всё забыть, но при этом я страшно боялась заснуть.