Где-то под Гроссето (сборник)
Шрифт:
Так и выходило. А потом и ссориться сами собой перестали.
Чернавский Иван Алексеевич, 23.1.1880, сын врача Алексея Ивановича Чернавского и его законной жены Наталии Владимировны. Восприемники: кандидат естественных наук Борис Акинфиевич Сколов, дворянин Тамбовской губернии Алексей Васильевич Новосельский и дворянка Петербургской губернии Елеонора Ивановна Лапшинская (метрич. кн. Архангельской церкви).
Ваничку Алеша принимал сам и так намучился, что Туся своей муки почти и не запомнила, только переживала всё, что Алеша вторую ночь без сна да всухомятку, а сам даже с кухаркой управиться не умеет. Ты бы распорядился насчет горячего, Алеша, да поспал хоть часик, – просила она, – а со мной Катерина
После женитьбы, начав практику, он отпустил нежную ржаную бородку – хотел казаться старше, солиднее, сообразно состоянию и званию врача, но всё напрасно, ничего не помогало, до самой смерти так и пробегал в мальчиках, даже не поправился ничуть, хотя по пятку битков съедал за раз запросто. Так и похоронили в студенческой тужурке – и все пуговички застегнулись. Туся сама застегнула, одну за одной. Каждую протащила в петельку. Огладила на груди, нашарила в кармане сухой жениховский еще листик из Летнего сада. Подорожник. Подумала и положила обратно.
И вся жизнь сразу остановилась.
А в 1881 году они наконец переехали в новый дом и всё пошло, как мечталось, – даже шторы. Только сирень не бралась – болела, торчала за забором жалкими прутиками, и как ни старалась Туся, как ни билась, из Москвы даже выписывала руководства по разведению сада, а всё не получалось желанного праздничного цветения. Туся на третий год совсем было решила извести капризные кусты, договорилась даже с дворником, чтобы выкорчевал их в осень, по первому морозу, как сирень, словно испугавшись, дружно и разом прыснула, щедро перекинувшись через забор на улицу – вся в мареве крепкого аромата, синяя, лиловая, даже белая, в десяток сложных, полупрозрачных, как будто восковых лепестков. И тут же, словно сирень забрала себе все силы их дома, посыпались несчастья: одного за другим они с Алешей схоронили родителей, так что двух лет не прошло, а они оказались совсем одни, будто на краю обрыва, который раньше заслоняли надежные, крепкие, такие родные спины. Туся с той поры даже запаха блинов слышать не могла – напробовалась на бесконечных поминках на всю оставшуюся жизнь.
А потом, за день до Тусиного дня рождения, случилось самое страшное.
Чернавский Иван Алексеевич, † 14.7.1885, от коклюша, 5 лет 7 месяцев, сын потомственного дворянина Алексея Ивановича Чернавского. Похоронен 17.7.1885 на Крестовоздвиженском кладбище (метрич. кн. Богаделенской церкви).
Ваничка. Ваничка. Ваничка. Ваничка. Ваничка. Ваничка. Ваничка.
Как они не разошлись тогда – одному Богу ведомо. Туся была такая, что думали – умом тронется непременно или руки на себя наложит. Без нее даже хоронили – она как в беспамятстве была, всё сидела в Ваничкиной комнате и переставляла по столу нюрнбергских оловянных солдатиков.
Ать, два! Ать, два! Коротким коли!
Ваничка, сражаясь с непослушной взрослой речью, говорил – койётким койи.
Только грамоте начали. Только сулила котенка да канарейку. Целовала на ночь. Только дула на ссаженную, в густой кровяной росе коленку. А что мы приложим Ваничке? Правильно! Подорожник!
В винах, где наказание должно превышать сто ударов и где виновной должен быть прогнан сквозь строй, полковой начальник сделанное письменное следствие посылает на разсмотрение бригадному командиру, который и определяет экзекуцию, но не больше как раз сквозь тысячу или два раза сквозь пять сот. При всех экзекуциях всегда должен быть лекарь, который смотрит, чтоб наказание не было опасно для жизни виновнаго и за то отвечает.
Генерал-лейтенант граф Воронцов г. Калиш, 1 апреля 1815
Ать, два! Ать, два! Коротким коли!
А дедушка, в 12-й пехотной дивизии у графа Воронцова служивший, рассказывал, что всё равно запарывали до смерти.
Мамаша,
Через два года взяли в приюте светлоголовую девочку восьми лет – некрасивую, убогонькую. При ходьбе приволакивала ножку, сломанную в родах неловким акушером, смотрела снизу, исподлобья, испуганно – нисколечко не жалко. Плод роковой страсти оступившейся прачки. Аннушка, пирожок хочешь? А яблочков? Кивала и мелко-мелко, как мышонок, вгрызалась зубками. Туся ее ненавидела. За то, что выжила из Ваничкиной комнаты всё родное. За то, что не пахла. Вообще не пахла – никак. Разве что мышами потянет от круглой белесой макушки. А вот Ваничка… Туся отталкивала вскрикнувшую чашку, вскакивала, шла по рыдающим валким комнатам, наталкиваясь на испуганную мебель, дверные косяки. Кресла и банкетки жались по углам, расползались от нее, как живые… Все, все кругом были живые, кроме него!
Это ты, ты виноват! Ты его не вылечил! Других детей лечишь, а своего!
Туся чувствовала, как дергается веко, как напрягаются от крика какие-то глубокие горловые хрящи, и горячей волной, снизу вверх, вздыбливая невидимые дикие волоски, поднимается по позвоночнику, невозможное, неостановимое, как рвота…
Вот оно!
Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу!
Успокаивалась она только после морфия, соскальзывала, засыпая, в призрачный лопочущий сад своего младенчества, где не было ни Алеши, ни Ванички, ни боли – ничего, только заросли огненных бархатцев да богородский медведик на подставке, беззвучно тюкающий крошечным топором в такт Тусиному сердцу. Тюк-тук. Тюк-тук.
Второго укола не будет, – твердо говорил Алеша, убирая остро звякнувший шприц.
Слава богу, он всё это выдержал. Не развелись.
Через год стало легче. Через два – еще чуть-чуть, словно Туся тянула по колдобинам громадный воз сена, цепляясь за заборы, за столбы, ухая то в лужу, то в колею, и незаметно оставляя там – клок, тут – охапку, так что ноша стала сперва посильной, потом привычной, а кровавые ссадины на коленях и плечах превратились в бесчувственные, почти костяные мозоли. Жили втроем – и каждый сам по себе. Аннушка, так никому и не нужная, Туся и Алеша, совсем ушедший в своих больных. Всё боролся с холерой, писал записки об устройстве отдельной лаборатории, хлопотал, даже в Петербург ездил.
Ничего не сохранилось. Жалко.
Но ведь ничего и не вышло у него. Только умер раньше срока, даже седины не нагулял, а вот Туся рано поседела, да так некрасиво – космами. Сирень в том году рано взялась, пахла – стеной прямо. И Тусе казалось, что даже воздух вокруг дома от этого запаха сиреневый, густой, грозовой. Откроешь окна – и как кисель нестерпимо сладкий в комнате. А закроешь – душно. Алеша сидел за воскресным столом, возил ложкой в ботвинье с белорыбицей, слушал Аннушкину болтовню – ей уж шестнадцать было, дебелая, как баба, безмозглая, в гимназии по два года в каждом классе сидела, – и выгнать бы, но уж очень Алешу уважали. Слушал и всё лоб себе тер, собирал в складки, то белое под пальцами, то красное, и ботвинья в ложке тоже – красная, густая… Голова болела у него. А тут еще эта сирень.
Туся не выдержала, встала – всё, никаких сил больше нет, вырубим завтра же! – закрыла, сражаясь с упругими золотистыми шторами, одно окно, другое, на третьем Аннушка завизжала так, что рама в ужасе рванулась из Тусиных рук. Туся зашипела, засунула ободранный палец в рот и только тогда обернулась. Алеша лежал на полу ничком, и даже по затылку его, милому, рыжему, с проплешинкой, было ясно, что всё кончено, вообще всё, а по столу текло из опрокинутой тарелки – красное, густое, и такое же красное и густое было у Туси во рту, а потом это красное и густое смешалось с сиреневым, и Туся быстро пошла прочь, а потом побежала, и еще побежала, пытаясь обогнать нестерпимый Аннушкин визг, пока не оказалась в буфетной, у огромного шкафа, где хранились под ключом (больше от Аннушки, чем от прислуги) сласти – конфекты в жестянках, развесные мятные пряники, засахаренные орешки, вчерашний подсохший по краям пирог под круглой, шапочкой, сеткой…